— Открой, Володенька, — шелестит мрак по ту сторону запертой на засов двери голосом Горбатого. — Открой, Володенька, я ведь тебя зубами загрызу.
Знаем, видели мы ваши зубы. И в действии, и так… Лучше уж я тут, за дверью, свои от голода на полочку сложу, нежели открою.
— А не хочу-у-у, волки позор-рные, — воет в голос Промокашка. Но даже его полузвериный вопль не способен заглушить неумолимый, беспрекословный приказ Зова, вплетенного красной нитью даже не в шепот — шорох голоса Горбатого.
— Открой, Володенька. По-хорошему открой…
Старая песня — проходили. Своей монотонной повторяющейся командой хрена с чесноком ты меня вытянешь из-за заговоренного железа двери, Карпуша.
А хороша была затея с ярким светом по глазам — не иначе Огнелов выдумал. И образок на двери опять же…
— Открой-открой-открой, — вкрадчиво вползает в уши уже бессловесный, сплетенный из одной только воли Приказ. И если Огнелов ничего, окромя дверцы и иконки, не припас, я могу и сдать — воля Горбатого против моей? Как говорится, бабка надвое да вилами по воде. А ведь с ним еще прихвостни его разномастные… Булочник этот, колобок-переросток — хлебный голем. Мелкий бес с родимым пятном в форме Числа Зверя на всю рожу поганую. Промокашка, конечно, — вон, визжит уже, выворотень паскудный. Ну, пара мелких упырей, инициированных лично Карпом, но едва ли способных потягаться с Горбатым силой. Да еще азиат этот странно знакомый, львиный перевертыш, — как он-то к ним в шайку попал?
— Зубами, Володенька… Зубами загрызу, падла!
А это ты зря, Карпуша, — мне с моей психообработкой нужен непрерывный Приказ, а ты сам, пусть ненадолго, ослабил воздействие Зова.
Хотя кто ж знает твои таланты, старый упырь? Не зря ведь Горбатым прозвали — от тебя ведь пошла приговорка, мол, Горбатого могила исправит. Уж она тебя правила-правила, правила-правила…
— Граждане упыри! — подобный праздничному фейерверку в пугающем мраке ночи, нарушает оглушительную тишину, до тех пор заполненную только Зовом Горбатого и его зубастыми угрозами, долгожданный, усиленный рупором голос Огнелова — Огненного Ловчего, начальника местного Управления упыриного розыска. — Вы окружены! Предлагаю сдаться! Выходить по одному, у двери бросать оружие и артефакты на землю!
— Это кто там тявкает? — наглеет напоследок Карп, одновременно скребя когтями железо разделяющей нас двери — та держит.
— С тобой, рожа нетопырья, не тявкает, а р-разговаривает начальник Управления упыриного розыска! Огненный Ловчий — может, слыхал?
А кто ж не слыхал? Глеб гордится своим прозвищем по праву, и Карп должен понимать, что ловить ему уже нечего. Разве что меня, но я за дверью, которая пока держит — и его, и меня… Но чертов упыриный Зов! Я ведь могу и не выдержать, Глеб! Ты уж быстрее их вяжи!
— А мусорка своего отдашь нам на съедение? — рычит Горбатый, параллельно вплетая новые паутинки-ниточки-канаты в волну Зова — и как ему удается?
Помимо воли — моей воли! недели психообработки! — руки мои тянутся к засову — открыть, впустить, выйти… «В белом венчике из роз впереди Исус Христос…» Блок! Блок! Удается — наполовину, но удается! Психокод «Воск Улисса» — отключает слух на трех уровнях, в том числе и на том, по которому идет Зов. Но с Карпом «Воск Одиссея» не проходит — вернее, проходит лишь частично. Глохну на одно ухо, упираюсь с трудом послушной пока правой рукой в стену, пытаясь удержать себя на месте. А левая, подчиняясь Приказу упыря, тянется, тянется послушно к засову…
«Иди-иди-иди-иди…» — пульсирует возле самого беспорядочно бьющегося, мечущегося во все стороны сразу сердца, грозя и так ополовиненный «Воск» нейтрализовать полностью.
Пальцы правой натыкаются на ребристую рукоять пистолета — и я с истерическим каким-то остервенением палю прямо сквозь дверь, нутром чуя, как пули с серебряной сердцевиной и стальным наконечником проходят через неодолимую для упыря с той стороны преграду, находя со смачными всхлипами неживую плоть…
Зов смолкает — но на чудо можно не надеяться. Конечно, Горбатый жив, и шавки его пока целы. Так, царапины плюс удивлен, ошарашен таким отпором старый упырь.
— Хрен тебе с чесноком, а не Шарапова! — тоже услыхав выстрелы, откликается Огнелов. — А теперь выходи по одному! И быстро — я устал упрашивать и ждать!
— Дождетесь вы у меня, — шепчет мне с той стороны Карп, и уже громко — Огнелову: — Твоя взяла, начальник! Мы выходим!
Нащупав запасную обойму, вгоняю ее в пистолет — мало ли чего могут выкинуть эти обреченные на скорый и справедливый суд упыри. «Я ведь тебя зубами загрызу, Володенька», говоришь, Карпуша? Спаси бог, не надо мне этого.
Но они выходят — сдаются.
— А теперь Гор-р-рбатый! — радует слух надсадная хрипотца Огненного Ловчего. — сказал — Гор-р- рбатый!
— Зубами, Володенька… — шелестит мрак на прощание, и старый вампир беззвучно скользит к выходу, где его встретит Глеб с бригадой.
Интересно, остался еще кто за дверью из шайки?
— Выходи, Шарапов, — знакомо хрипит с той стороны. — Все свои…
Знаем мы ваши шутки замогильные.
— Как ты Кирпича брал, Огнелов? — спрашиваю, направив ствол на предусмотрительно закрытую пока дверь.
— Я этому голему глиняному кошелек незавязанный с серебряными монетами за ворот кинул, — смеется Глеб, довольный моей осторожностью. — Моя школа! Выползай! Хорош мурку водить!
Выползаю.
Свет. Жизнь…
— Хорошо-то как! — говорю.
Огненный Ловчий хлопает меня по плечу и, дружески приобняв, выводит наружу.
— Молодец, — хвалит сдержанно. — Молодец! И ребята улыбаются.
Только что-то не так — и круглолицый азиат Чен Ко, видно выходивший последним из членов банды, прямо в руках конвоиров оборачивается могучей кошкой с солнечной гривой и, никого, что странно, не покалечив, в три прыжка преодолевает расстояние до стены близлежащего склада.
— Уйдет ведь!.. — кричу, хватаясь за оружие.
— Уйдет, — чуть придержав меня, едва слышно произносит Глеб. И вдруг улыбается хитро. — Он ведь с тобой шел — банду сдавать, — одними губами выдыхает. — Теперь еще куда-нибудь внедрится — может, еще встретитесь.
Нет уж, спасибо. Лучше вы к нам. Работа внедренного агента — не для меня! Хотя…
— Заходи, Шарапов, — рыкнуло из-за двери. Поражаюсь этому умению Огнелова — угадывать, кто стоит за дверью. И как ему удается? Слух, верно, на зависть многим перевертышам.
Спеша воспользоваться своевременным приглашением, делаю-таки два шага, отделявшие меня от обитой черным дерматином двери, толкаю ее и вхожу.
Глеб с мрачным видом развлекает себя тушением свечи с трех метров — нарочно для этого приспустил огромную, на девяносто свечей, чугунную люстру из-под потолка и теперь злыми взмахами один за одним сбивает трепещущие огоньки, причем даже не становясь в позу, без всяких видимых усилий — а огоньки в трех метрах от его рук срываются с фитилей и пропадают. Заметив, что я уже вошел, Глеб сжимает в кулак правую пятерню и бьет наотмашь воздух между собой и люстрой, отчего гаснет сразу шесть или семь свечей и еще две, словно подумав, мгновением позже.
— Экономить надо, — не без скрытого бахвальства комментирует свои действия Глеб. — Материальный отдел все жалуется, что на нас много свечей уходит.
— Стул у тебя в кабинете именно поэтому только один? — спрашиваю, усаживаясь на краешек стола
