стало неприятно, что Каринка ее вышвырнула прежде, чем Вика сама успела это озвучить. Придется постараться, очень постараться! Кто знает, вдруг у нее не сложится любовь с бизнесменом и не получится зацепить его на крючок? Тогда нужно будет быстро искать работу, и фиг она ее найдет, если Каринка выполнит свою угрозу. Одна у нее в этом случае будет дорога – либо домой, либо на панель. Вика окончательно расстроилась и запила капсулу водой.
Македонский ломал стул. Ее стул! Тот, который она купила по дешевке у бабушки из соседнего подъезда. Бабуся волокла его в антикварный салон, а Вика ее перехватила. Шикарный стул! И теперь его ломал Македонский. Да, это был именно он, великий полководец, причем в образе Аполлона: с очаровательными кудряшками и римским профилем.
– Вы что делаете? – возмутилась Вика. – Обалдели, что ли?
– Fata viam invenient! – провозгласил полководец и добавил: – Plaudite, cives!
По ушам ударили аплодисменты, и очень захотелось в туалет. Вика застонала, открыла глаза и села, держась за живот. Она была в своей гостиной. На полу. Рядом валялась одна туфля, сумочка и папка. Листы досье рассыпались по ковру. Вика перевела взгляд на стул: антикварный шедевр стоял на месте, целый и невредимый. Македонский, к счастью, исчез, но аплодисменты по-прежнему звучали. Как крылья бешеной птицы, они хлопали в мозгах.
– Что это? – спросила она у стула. Слова булькали где-то в горле, Вику тошнило, крутило живот, голова раскалывалась.
Постанывая, Вика попыталась встать, но ноги не слушались, подгибались в коленях, словно резиновые. Руки дрожали мелкой дрожью. Опять, что ли, она нажралась? Но где и с кем? Не с водилой же из «девятки», который ее до дома вез. А ведь довез! Подрулили прямо к парадному, Вика это хорошо помнила. Сдачи у него еще с пятисотки не было, пришлось им доехать до ближайшей палатки, чтобы купюру разменять. Она купила пачку сигарет, рассчиталась с водилой и решила до дома пройтись пешком. Открыла дверь в подъезд… Не могла же она наклюкаться до беспамятства прямо в подъезде? Косяк тоже не курила, потому что не было у нее косяка! У лифта прикурила обычную сигарету, а дальше провал, черная яма. Как, интересно, она в квартиру-то попала? Полнейшая амнезия. Голова заболела сильнее, в животе поднялась буча, результаты которой тут же выплеснулись на ковер.
– Черт, – поморщилась девушка: горечь во рту раздирала горло. Вика закашлялась, вытерла ладонью губы, немного отползла от вонючей лужи и тихонько легла на бок, положив под щеку руки. Сейчас пройдет. Сейчас все пройдет, уговаривала она себя. В животе снова что-то зашевелилось и вырвалось – через горло, опять на пол. На этот раз сил, чтобы отползти, у нее не осталось: все они вышли вперемешку с мерзостью из ее желудка. Стало так больно, что перехватило дыхание.
Надо врача, обязательно вызвать врача! Телефон… Вика взялась за ручку сумочки, подтянула ее к себе, нашла сотовый. Перед глазами плясали разноцветные точки, никак не удавалось отыскать нужную кнопку. Наконец-то ей удалось нажать на зеленый кружочек, но телефон не отреагировал – он был мертв, и слабая надежда на помощь растаяла, как дым. Сквозь кружевной воздушный тюль в комнату заглянуло солнце, погладило ее по волосам и бледному лицу. Надо же, удивленно подумала Вика, обидно-то как! Обидно так некрасиво умереть…
Солнце вдруг спряталось, над головой нависло что-то большое и до боли знакомое.
– Маруся… приехала… – прошептала Вика одними губами и улыбнулась. – А меня Ленка отравила. Марусь, я, конечно, виновата перед ней. Но зачем же она со мной так?.. Зачем она так, Марусенька?
– Тихо-тихо, девочка. Потерпи. Все будет хорошо, Виктория!
Виктория… Маруся редко называла ее так, по-взрослому, чаще ласково – Викуля, Викушка… А полным именем величала, только когда сердилась. Сейчас Маруся отчего-то на нее сердилась. Наверное, так и не простила, что Вика сбежала в столицу и ни разу не приехала ее навестить. Чувство стыда заныло в душе, Вика заплакала – тихо, беззвучно. Когда умерла мама, Маруся взяла Вику к себе, воспитала. Тетки родные не взяли, а она – взяла, по сути, посторонний человек, помощница матери по хозяйству, деревенщина необразованная. Вика ее стеснялась: простое лицо, курносая, глаза большие, веселые, тугая русая коса уложена вокруг головы, рост под два метра, широкая в кости, рабочие руки, голос громкий, говорок, смех во всю Ивановскую, словечки заковыристые, комментарии – ко всему на свете, нелепая одежда. Вика как-то фильм посмотрела про Фросю Бурлакову, певицу. Маруся на Фросю была очень похожа, только крупнее почти вдвое. А стеснялась потому, что дурой была, как сейчас модно говорить – снобкой. Сама-то Вика в городе с пеленок росла, в благополучии материальном, со всеми удобствами. А Маруся – в деревне. В город она подалась не ради лучшей жизни: от позора убежала. Замуж рано вышла, в восемнадцать лет, по большой любви, но не сложилось, с мужем они и года не прожили, как он изменять ей стал прилюдно, а после и вовсе ушел к ее лучшей подруге. Душу закрутила горькая обида, Маруся собрала узелок и уехала. Тяжело ей было пережить предательство. Так и попала к ним в дом помощницей по хозяйству.
Тетки шептались, что Маруся из-за корысти Вику взяла, ведь ей было на тот момент всего двадцать три года. Поверить не могли, что молодая женщина на себя такую обузу навесила добровольно. Но Вика знала: вовсе не из-за корысти Маруся так поступила. Зачем иначе она тогда ее в деревню увезла из города, в свой дом, без канализации и водопровода, подальше от склок и сплетен? Просто Маруся любила ее и маму любила, а тетки – нет. Завидовали. Сначала, что мама Викина замуж вышла удачно, хотя она сестрам помогала. После зубоскалили, что она молодой вдовой осталась, при деньгах и свободе. А Маруся не завидовала, знала, какой ценой все это маме доставалось. Отец негодяем был порядочным, на людях – приличный дяденька, в администрации города – не последний человек, а дома – тиран. Вика отца помнила смутно, погиб он, когда ей пять лет исполнилось, на машине разбился. Мама ненадолго его пережила, всего на три года, но ее Вика помнила хорошо. Все помнила, даже морщинки и родинки на ее лице. Как умирала мама, Вика тоже не забыла. Тяжело она умирала, сильно мучилась. Сначала в душной больнице, потом дома, в соседней комнате, пропахшей лекарствами и мочой. Помнила Вика и цветок, стоявший в маминой комнате на подоконнике, красивый такой. Мама очень его любила. Он заболел вместе с мамой, а после ее смерти и вовсе захирел. Маруся пересадила его на мамину могилку, и он ожил. Это было как чудо! Маруся привела ее на кладбище, показала Вике цветок и сказала, что плакать по маме больше нельзя, потому что ей хорошо. Вика поверила и старалась больше не плакать, иногда только, когда никто не видел.
Мама вдруг появилась перед ее глазами, она стояла у окна, в лучах солнца, и с грустью на нее смотрела. Жгучая боль в животе отступила, стало легко, больше не тошнило. Вика улыбнулась, поднялась с пола и пошла маме навстречу.
– Нет, Вика, нет! – закричала мама, крик ее разлетелся по комнате, ворвался в Викино сердце, разорвал его на миллионы острых осколков, оцарапал желудок и горло, тело вновь стало тяжелым, Вика упала на пол и… подняла веки.
Яркий свет больно резанул по глазам. Вокруг все было белым и незнакомым, пахло хлоркой и крахмалом. Из ее руки, заклеенной пластырем, тянулся прозрачный проводок к капельнице.
– Слава тебе господи, очухалась! Напугала ты меня, Викуша, до звездей, – склонившись над Викиным лицом, Маруся погладила ее по голове и поцеловала в лоб.
– Я в больнице? – спросила Вика.
– В больнице, где же тебе еще быть.
– Марусь, значит, ты и в самом деле была? А я думала…
– Думала она! Чай, не была бы, ты здесь не лежала бы, – проворчала женщина. – Вовремя я к тебе поспела. Насилу прорвалась. Дверь в парадном заклинило, я ее дергала-дергала… Покамест не уперлась ногой, так, собака, и не открылась, – сообщила Маруся. – А уж потом на этаж-то поднялась, а у тебя дверь нараспашку, и ты – на полу. Я как заору во всю глотку! Весь дом сбежался. У меня же глотка луженая, ты знаешь, сколько лет я бригадиршей в колхозе отработала.
– А по телефону слабо было позвонить и врача вызвать? – рассмеялась Вика.
– Да ну их, телефоны ваши, – смутилась Маруся. – Не сообразила я. Ладно, отдыхай. Меня всего на полминутки сюда пустили. Насилу уговорила сестру: в палату интенсивной терапии никого не пускают. Странные люди, лучше ведь, когда с больным близкий человек рядом. Пойду сестру извещу, что ты глазоньки открыла.
– Маруся, постой! Забери меня отсюда, – забеспокоилась Вика. – Забери, я тебя прошу. Нельзя мне в больнице оставаться. Никак нельзя, Марусенька. Мне на ужин надо сегодня, к олигарху!
– Господи ты боже мой, вот дура-то непутевая! – всплеснула руками Маруся. – Ее с того света только
