что… Все-таки монахи…
– Пыльным мешком стукнутые они все, – убежденно сказал Бес. – Если у мужика с башкой и с хреном все в порядке – он разве в монастырь попрется?
Я молчала. На то, чтобы спорить с Яшкой, уже не было сил. День был ужасным, настроение – отвратительным, и не было никакой надежды на то, что завтра в монастыре мы узнаем что-то новое. Вдобавок еще предстояло объясняться дома с бабулей по поводу так и не устроившейся личной жизни с Осадчим. Вывод из всего этого я сделала неожиданный:
– Вот что, Яшка, не смей меня завтра спозаранку будить. У меня отгулы не каждый день. До одиннадцати даже не суйся.
– Чертовы бабы, только бы дрыхнуть, – выругался Бес. Вытащил из хлебницы кусок «Бородинского», шлепнул на него еще один голубец и, не удостоив нас с Катькой прощальным взглядом, пошел спать. Мы остались вдвоем.
– Господи, правда дурдом, – задумчиво сказала Катька. Положив на доску последний обсыпанный мукой пельмень, подперла щеку кулаком. – А что, если бы она не пропала? Мы бы так и не знали ничего.
– Может, и хорошо, что не знали. – Я смотрела на серый квадрат фонарного света, отпечатавшийся на полу. – Как там Бес говорит? «Много будешь знать – плохо будешь спать».
– Ну и какие мы ей подруги тогда? – буркнула Катька. – Жила сама по себе, ездила где-то, с двумя мужиками сразу спала, книжки толстые зачем-то читала… А мы ей и ни к чему были. Нам ничего рассказывать не обязательно. Эх, знала бы – в жизни бы этой воображале на Бесов не жаловалась!
– Но ведь жаловалась же… И я жаловалась. Когда мы с Осадчим разводились, я вообще у нее, считай, поселилась – помнишь? И ревела каждую ночь, как дура. А она меня успокаивала.
– Ну да. А сама потихоньку с ума сходила. И с чего?! Танцевать не могла! – Катька встала, подняла руки вверх, изображая позу фламенко, бухнула тапочкой об пол: – Ие-ех! – и, не удержав равновесия, шлепнулась обратно на табуретку. – Ну и что в этом такого? Что так психовать? Подумаешь… И из-за этого лучшим подругам про свои несчастья не рассказать?!
– Да… – Я задумалась. – Ну люди-то разные, Катька. Кто-то может на свои проблемы жаловаться, а кто-то, наверно, нет.
– В жисть не поверю, – фыркнула Катька.
Я рассердилась:
– А что можно с богатым мужиком жить и ни копейки у него не брать, ты поверишь? Тоже нет? А Барсадзе насильно Ванду заставлял шубу норковую взять! Обещал на куски разрезать и выбросить, если не заберет!
– Сумасшедшая, – уверенно подытожила Катька. – Ей лечиться надо.
– Да ну тебя. Она-то нормальная. Это мы хороши. Придем, сядем, спросим: «Как дела?» Она говорит: «Нормально». Мы и рады: нормально – и слава богу. И давай о своем, и до ночи. Свинство.
– А что надо было?! – завопила Катька. Осеклась, испуганно прислушалась к ровному пятиголосному храпу из комнаты. Но громоподобные раскаты не смолкали, и Катька продолжила яростным шепотом: – Что надо было? Над душой у нее стоять и ныть: «Нет, я вижу, что у тебя все плохо? Нет, расскажи мне, что с тобой?!» Да послала бы она тебя на три буквы и права была бы! Не желала она свою жизнь с нами обсуждать, не желала, и все! Зачем мы ей только нужны были, можешь ты объяснить?!
– Знаешь… – я помолчала. – По-моему, она и без нас обошлась бы прекрасно. Это мы без нее – никак. А она – запросто. И без нас, и без матери, и без Беса. И без Барсадзе тоже. Только Тони ей был нужен. И фламенко.
– Ну тебя, Нинка, – прошептала Катька. – Так не бывает.
Я молчала, глядя на сыплющий за окном снег. В свете фонаря густые хлопья казались черными. Фонарь за окном замигал и погас. Пора было отправляться спать.
Утром заверещал телефон. Я с закрытыми глазами дотянулась до трубки:
– Яшка, черт… Который час?
– Полдвенадцатого! – рявкнула трубка. – Мне самому прийти тебя из кровати выдернуть?! Тетеря сонная!
– Сам ты тетеря… Сейчас встаю.
Взглянув на будильник, я убедилась, что возмущение Яшки вполне закономерно. Шел двенадцатый час. Комната была залита солнцем. Бабуля ушла в школу, и в квартире стояла восхитительная тишина. При мысли о том, что сегодня налоговой инспекции придется обходиться без меня, на душе стало просто замечательно. Все-таки хорошая вещь – отгулы. Вот если бы еще не надо было тащиться в монастырь… Ну что мы сможем там предпринять? Выстроить всех монахов в ряд и каждому предъявить фотокарточку Ванды для опознания? Бред… Но я догадывалась, что убедить в последнем Беса будет очень нелегко.
Яшка зазвонил в дверь через пятнадцать минут, когда я одевалась в ванной.
– Заходи, открыто! Возьми там на кухне котлету!
– Некогда, – благородно отказался он. – Да живее давай, клуша вареная! До ночи тебя дожидаться?
Судя по всему, настроение Беса со вчерашнего дня не изменилось. Доводить его до греха было ни к чему, я постаралась завершить туалет с максимальной скоростью, в результате чего длинная шерстяная юбка оказалась надетой навыворот. Я заметила это уже на пороге. Пришлось возвращаться и под возобновившуюся мелкобесовскую ругань исправлять неувязку.
На улице Яшка понемногу перестал бурчать и в знак особой милости даже предложил мне сигарету. День стоял чудесный, снег сверкал на солнце и звонко скрипел под ногами. «Букашку» Бес брать не стал: до монастыря было рукой подать. Я очень надеялась, что за ночь Яшка продумает план операции «Монастырь» и мне не придется брать инициативу на себя. Однако, судя по молчанию и глубокомысленному виду Беса, никаких соображений на сей счет у него не было.
У стен монастыря царили шум и веселье – детвора летала на санках. Среди мальчишек почти половина была приютских, в одинаковых серых пальтишках. Некоторое время мы наблюдали за ними. Если не считать «форменной» одежды, беспризорники ничем не отличались от местных: так же орали, толкались, так же пронзительно делили салазки и ставили друг другу подножки, с таким же удовольствием опрокидывали пищащих девчонок в сугробы. Я рассматривала их, старательно оттягивая момент входа в монастырь. В голову не лезло ничего путного.
К кому подойти? Как обратиться? Какими словами начать расспросы, если даже не знаешь, что Ванда могла делать в монастыре? Наверное, нас и слушать никто не станет… С некоторым беспокойством я покосилась на Беса. Вот кому совсем не место в духовной обители.
– Ты хоть в церкви был когда-нибудь? – спросила я.
– Был один раз, – подумав с минуту, сказал Яшка. – Летом, когда Колю Резаного отпевали. Скукота смертная, дышать нечем. Курить не дают. Часу с пацанами не выдержали, пошли в машину пиво пить.
Час от часу не легче… Я нервно предупредила:
– Ты только рта там не открывай.
– А ты из меня валенка не делай! – огрызнулся Бес. – Надо будет – открою. Не пальцем деланный.
Возражений на последний довод у меня не нашлось. Вздохнув, я зашагала к воротам. Бес тронулся следом. Я слышала его тяжелое топанье за спиной. Внезапно оно резко прекратилось. Я удивленно обернулась:
– Ты где там? Заснул?
– Гляди, – хрипло сказал Бес. Я повернулась в указанном направлении.
По тротуару чинно, в колонне по два, двигались приютские. В отличие от тех, которые носились на картонках по склонам рва, эти были совсем маленькие: лет по пять-шесть. Их сопровождал молодой монашек в синей спортивной куртке поверх рясы. Из-под иноческого одеяния выглядывали совсем уж легкомысленные кроссовки.
– Чего ты, Яшка? Монах как монах. И не холодно ему в кроссовках…
– Ты на шелупонь погляди, – изменившимся голосом сказал Яшка. – Варежки…
Я присмотрелась… и тут мне сразу стало понятно. На фоне серых пальтишек приютских яркими пятнышками выделялись рукавички – синие, красные, желтые, с пестрыми узорами и кисточками. Точь-в- точь такая же лежала в ящике Ванды – недовязанная, с воткнутыми в нее спицами. Я чмокнула Яшку в щеку
