мог, пожалуй, только Георгий Барсадзе. Борода отца Фотия была всклокочена, темные острые глаза метались по нашим лицам.
– Почему дверь не открывал, когда звонили? – весело спросил Дато, разваливаясь в кожаном кресле у стены. – Столько замков зря испортили… Тебе, отец, привет от Барса. Слыхал?
Отец Фотий, не отвечая, сделал движение к двери. В ту же минуту Дато словно подбросили пружиной. Вскочив на ноги, он загородил выход, и я с ужасом увидела в его руке пистолет.
– Дато!
– Шума не будет, Нина Сергеевна, – пообещал Дато. – Шпалер с глушаком. А тебя, отец, по-хорошему прошу – не дергайся.
Несколько секунд отец Фотий в упор смотрел на него. Затем молча скрестил руки на груди, отошел к стене. Дато спокойно вернулся в кресло. На минуту в комнате повисла тишина. Нарушила ее я:
– Отец Фотий… Как вы нашли Тони? Вам рассказала Ванда? Где она, что с ней случилось?
Отец Фотий даже не повернул головы в мою сторону. А я, глядя на его высокую, широкоплечую фигуру и седую голову, не решилась повторить вопрос. Даже сейчас этот человек продолжал внушать мне уважение. Я чувствовала – отец Фотий так и не заговорит. Пистолет в руке Дато, казалось, не пугал его. Молчание затягивалось.
– Зря не отвечаешь, отец, – вдруг послышался голос Дато. Не вставая из кресла, мальчишка поднял руку с пистолетом. Послышался сухой щелчок. Икона Богородицы на противоположной стене раскололась и с треском осыпалась на потертый ковер.
– Господи! – хором охнули мы с Мишей. Дато даже не повернул головы в нашу сторону. Снова тихий щелчок – и рухнула икона Спаса. Щелчок – и Троица рассыпалась в труху.
Отец Фотий издал придушенный вопль – и рухнул на колени рядом с обломками икон. Я бросилась к Дато:
– Ты с ума сошел! Перестань!
– Это же доски, уважаемая! – с неожиданной злостью сказал парень. С его лица слетело всякое благодушие. – Просто доски, дрова!
– Доски?!! – неожиданно заревел отец Фотий, и мне показалось, что уцелевшие иконы закачались от этого крика. – Вандалы! Изверги! Проклятые нехристи! Это же одиннадцатый век, изуверы! Это древние мастера, это Дионисий!
От его невозмутимости не осталось и следа, лицо перекосилось от ярости. Сжав в руке обломок иконы, он бросился было к Дато. Тот в ответ улыбнулся и прицелился в многоярусный иконостас в углу.
– Смотри, отец, – у меня еще пол-обоймы.
Отец Фотий сразу сник. Покачнувшись, опустился на пол рядом с разбитыми иконами, опустил на них руки. Я заметила, как дрожат его сильные, покрытые ссадинами и зажившими трещинами пальцы.
– Не стреляй. – Голос отца Фотия сорвался на хрип. – Что… что вы хотите знать?
Дато взглянул на меня. Я сглотнула слюну, откашлялась.
– Как вы вышли на Тони, отец Фотий?
– Ванда исповедовалась мне, – глухо сказал он. – Я знал, что ее любовник – наркоман. Это было ее самым большим несчастьем.
– Да, – машинально сказала я.
Цепочка соединилась. Итак, операция отца Фотия «Богоматерь» началась в тот день, когда Ванда, поддавшись на уговоры Миши, решилась исповедоваться. Облегчения, правда, это ей не принесло. А отец Фотий, принявший исповедь, вероятно, вскоре забыл бы об услышанном, если бы Миша, безгранично верящий своему духовному пастырю, через какое-то время не рассказал ему о сокровище Вандиной прабабки.
– Господи всемилостивый… – вдруг пробормотал Миша. – Я же помню… Отец Фотий, как же так? Вы спрашивали меня, где живет Вандина бабушка… А я не знал и не смог ответить…
Отец Фотий даже не повернулся к нему, продолжая перебирать обломки икон. Я положила руку на колено Миши. Конечно, он ничего не знал. А расспросить саму Ванду, не возбуждая подозрений, отец Фотий не мог. И тогда он вспомнил об исповеди, принятой полгода назад. О главной боли Ванды – медленно умирающем от героина Тони. И послал к нему Серого. Вот и все.
– Но как же вы… – вырвалось у меня. – Ведь вы же… Вы – священник…
Дато, покосившись на меня, скорчил кислую мину. Подавшись вперед, с интересом спросил:
– Ванда была здесь, отец? Ты знаешь, что с ней?
– Нет, – снова послышался тихий, сдавленный голос. – Я ничего не знаю. Я… впервые услышал, что она исчезла, от нее. – Не поворачиваясь, отец Фотий указал в мою сторону.
– А Серый и Хек? – Я вдруг вспомнила красные «Жигули» на монастырском дворе, двоих в кожаных куртках, идущих к церкви. – Они же были у вас в тот же день, что и мы. Почему они не отдали вам икону?
– Потому что в тот день я не смог им заплатить. Нужна была очень большая сумма, я не успел снять со счета…
– Разве вы не договаривались об оплате заранее? – удивилась я.
– Конечно. Но я рассчитывал, что это будет в выходные, как мы условились. Я только вернулся из Киевской лавры, было не до расчетов. Не знаю, почему им понадобились деньги раньше. Кажется, у них возникли сложности, они собирались уехать из города. Но денег у меня не было, я попросил подождать до следующего дня. А назавтра они не пришли. Я не знал почему.
Вот оно что… Серый и Хек почему-то собрались смыться из Москвы. Но почему? Что произошло, чего они испугались? Связано ли это с Вандой? Кто теперь сможет ответить… Я посмотрела на скорчившегося на полу отца Фотия. Он, не обращая на меня внимания, перебирал трясущимися руками куски разбитых икон, пытался приставить их один к другому, что-то невнятно бормотал. От его силы и уверенности не осталось и следа. Передо мной на полу сидел больной, полусумасшедший старик, за секунду лишившийся самого ценного в своей жизни. Было абсолютно ясно, что ему нет дела ни до нас, ни до Ванды, ни до того, что минуту назад он фактически сознался в преступлении в присутствии трех свидетелей, ни даже до направленного на него пистолета. Я была уверена, что отец Фотий не врал: он в самом деле не видел Ванды и не знает, где она. А раз так, то делать здесь больше нечего.
– Поехали, Дато.
Тот молча поднялся с места. Бледный Миша тоже поднялся, забыв на краю стола очки. Я взяла их и, уходя, еще раз взглянула на отца Фотия. Он по-прежнему сидел на полу, не замечая нас. Его дрожащие пальцы перебирали расколотые иконы. Почему-то я подумала о том стареньком священнике в охваченной огнем Одессе, который обвенчал без свидетелей в пустом храме белогвардейского офицера и молоденькую беременную польку. Но голос Дато полусердито окликнул меня из прихожей, и я торопливо вышла из комнаты.
…– Нинка, вставай! Нинка, вставай! Просыпайся немедленно! Совесть у тебя есть или нет?!
– Нет у меня совести… Катька, отстань… Сегодня же воскресенье… Катька?!!
Я торчком села на месте, ошалело осмотрелась по сторонам. Вместо собственной комнаты перед глазами были обшитые фанерой стены, некрашеный стол, штабеля книг на полу и подоконнике и сердитая Катькина физиономия.
– Ты, мать, совсем с ума сошла! – заявила она. – Дома надо ночевать порядочным девицам!
Господи, где я? Обведя комнатку безумным взглядом, я убедилась, что нахожусь у Миши. В голове всплыли вчерашние события. Я вспомнила ночное посещение квартиры отца Фотия. Вспомнила, как мы ехали по темным улицам обратно в монастырь. Разумеется, мне нужно было отправляться домой, но я боялась оставить одного Мишеньку, которого все произошедшее подкосило окончательно. В машине он тихонько всхлипывал, отвернувшись к окну, и совсем по-детски повторял: «Но как же так… Как же так… Боже мой…» Дато тактично делал вид, что ничего не слышит, но, подвезя нас к монастырю, заявил: «Я сейчас», исчез и вернулся с двумя бутылками «Гжелки». Через час они с Мишей сидели за столом, чокались глиняными кружками и дурными голосами пели «Никому теперь не верит Мэри». Потом Миша размахивал перед носом Дато книгой «Иконопись новгородской школы» и пытался поцеловать глянцевое изображение святого Гавриила. Потом Дато бил себя кулаками в грудь и кричал, что все иконы мира бледнеют перед
