обнаружилось. Зато пропали из карманов все деньги, документы и кредитные карточки. Доктор Кравченко предполагал, что по дороге к табачному ларьку какие-то негодяи стукнули его по голове, накачали клофелином, после завезли черт знает куда, обобрали и выкинули из машины.
Когда Борис Николаевич ушел, Соня вздохнула с облегчением. Не хотела она видеть личного доктора Вольского, не хотела слушать его дикие истории, не хотела душу травить. Всю неделю она добросовестно пыталась выбросить и Вольского, и все связанное с ним из головы.
В выходные Соня устроила генеральную уборку и, разбирая старые газеты, наткнулась на фотографию Вольского. На фото он играл в шахматы с каким-то министром. Министр хмурился и почесывал пузико, выглядывавшее из-под мятой ковбойки. Такой снимок из семейного альбома. Старые приятели культурно проводят досуг. Соня попыталась представить себе, чем еще министры и бизнесмены на досуге занимаются, и как-то очень ясно поняла, что все кончилось.
Она выкинула газету и решила жить дальше как ни в чем не бывало.
Но жить как ни в чем не бывало не получалось. Лежа по ночам без сна, Соня все вспоминала, как Вольский прижимался губами к ее ладони, как она гладила его по взъерошенным волосам… Потом он лежал поперек кровати, невидящими глазами смотрел в потолок, и Соня просила: «Только не он, только не сейчас…» Она просила, чтобы Вольский остался жить, и он остался. И жил теперь своей обычной жизнью, в которой Соне не было места.
Где-то в самом темном закоулочке сердца теплилась дурацкая надежда: а вдруг? Вдруг когда-нибудь они снова встретятся? Вдруг все повернется каким-нибудь таким волшебным образом, что они снова окажутся радом? Вдруг… Дальше Соня даже мечтать боялась. Он где-то живет, этого достаточно. Забудь. Но сказать легко. Не прикажешь сердцу, не прикажешь снам. Он снился ей почти каждую ночь. Это было до крайности неприлично, разнузданно и волшебно. Соня просыпалась, сжимая в объятиях подушку, понимала, что его нет рядом, и готова была удавиться. Через час-другой отпускало. Но ненадолго.
Дико хотелось его увидеть. Не в газете, не по телевизору, а вживую, своими глазами. Едучи к Драгунскому за гонораром, Соня втайне надеялась, что, может, они с Вольским случайно столкнутся где- нибудь в коридоре. Но по коридорам клиники сновали совершенно незнакомые люди, Драгунский торопился, и Соня даже наверх не поднималась. Встретились в вестибюле, здрасте – до свидания, вот твои денежки, спасибо, обращайся, если что. Занавес.
А на следующий день позвонила Слободская.
Всю прошедшую неделю пламенный журналист Слободская занималась любимейшим своим делом: копалась в кучах дерьма, разыскивая там жемчужные зерна информации, необходимой, чтобы разобраться со странными происшествиями последних дней.
Вернувшись из Заложного, она сутки отлеживалась на диване и принимала у одра родственников с кофеем и обедами. Побаловав себя немного и вполне насладившись мирной московской жизнью, Слободская с дивана слезла и принялась рыть носом землю.
Заявление насчет побитой своей машины она написала еще в Калуге. Плюс прозвонилась всем знакомым и полузнакомым гаишным начальникам. Результата, правда, пока не было. Но Дуся знала, что козла, который их всех чуть не угробил, ищут. И надеялась, что найдут.
Родное издание получило огромных размеров очерк под оригинальным названием «Заговоренное место» – мрачное повествование в готическом духе о путешествии Слободской в калужские леса, изобилующее жуткими намеками, недомолвками и загадками. Одолев это произведение, пытливый читатель должен был автоматически прийти к выводу типа «хрен его знает, что это все такое было, но это здорово страшно».
Сдав материал, воспитанная Дуся позвонила заложновскому уфологу Виктору Николаевичу Веселовскому (он предусмотрительно оставил ей телефон детсада, где трудился сторожем, и просил звонить в любое время с семи вечера до восьми утра), поблагодарила за сотрудничество и пожелала всего наилучшего.
На работе дым стоял коромыслом. Пятница, как водится, пришла совершенно неожиданно, просто гром среди ясного неба. Как и на прошлой неделе, и на позапрошлой, и на любой другой, сколько их там в году, за исключением рождественских каникул, вдруг выяснилось, что номер пора сдавать, а половина материалов не готова. Редактор бегал с обычными пятничными криками «Где заметки? Всех уволю!». Заметки, как обычно, запаздывали. Типография, как обычно, ругалась, верстка кушала валидол. В общем, все, как всегда– трудовой будень накануне сдачи.
Помощник редактора Людмила Савина первым делом сообщила Дусе, что ей с раннего утра прозванивается некий Веселовский из Заложного с некими интересными предложениями, рассказать о которых он может только лично Слободской.
Дуся взвыла, велела Савиной ни под каким видом ни с кем ее не соединять и говорить, что Слободская скоропостижно скончалась во цвете лет. Дав помощнику редактора эти ценные указания, она углубилась в чтение материалов по Ренату Акчурину. В следующий номер про него надо было писать большой очерк.
Дуся с головой погрузилась в чтение, когда зазвонил внутренний телефон.
– Ду-усь, – затянула в трубу вероломная Савина. – Тут тебе второй день названивает некая мадам Покровская.
– Какая Покровская?
– Вдова профессора Покровского.
– И чего ей от меня надо? – не слишком вежливо спросила Дуся, которую Савина оторвала от работы.
– Сильно просится переговорить. Она меня уморила уже. Может возьмешь трубу а?
– На хрена мне чужая вдова? – поинтересовалась Дуся.
Знала она этих вдов. Какая-нибудь потрепанная осенняя астра, бездумный цветок. Наверняка ее или с дачи выселяют, или хочет воспоминания о Берии опубликовать в газете по частям. Он был мужчина с пылким темпераментом и называл меня своей нежной фиалкой…
– Так ты же меня сама просила этого Покровского найти. Ну когда в Заложном сидела… Забыла, что ли? Там какая-то история про сбежавший труп… – Савина на своем конце провода явно удивилось Дусиной тупости.
Слободская вспомнила с большим трудом. С тех пор, как она нашла в Интернете старую заметочку из «Известий» о том, как из Заложновской больницы пропал труп, а на следующий день его нашли на дороге в добром здравии, столько всего случилось… Немудрено забыть. Кажется, фамилия профессора, к которому корреспондент «Известий» обратился за комментариями, действительно была Покровский. И вроде бы Дуся действительно просила Савину его разыскать.
– Так он нашелся? – спросила Слободская.
– Он лет двадцать назад умер, – сообщила Савина с такой скорбью в голосе, будто это драматическое событие произошло позавчера, и профессор был ее родным дедушкой. – Зато осталась вдова. Рвется с тобой побеседовать. Дусь, она меня правда достала. Давай соединю, а?
С Мириам Вахтанговной, вдовой профессора Покровского, Дусе беседовать совершенно не хотелось. Но Савину было жалко. «Ладно, – подумала она. – Скажу вдове, что сильно занята и встречусь с ней после Нового года».
– Черт с ней, переключай уже, – великодушно разрешила Слободская.
В трубке запело и заиграло, после чего раздался глубокий низкий голос, который по логике должен был бы принадлежать мужчине, а вовсе не престарелой вдовушке.
– Здравствуйте, – пробасила трубка. – Мне Миша Лыков из Академии передал, что вы искали меня по поводу истории в Заложном.
– Да, спасибо, что позвонили, – затараторила Дуся как можно любезнее. – Но вы знаете, я уже все выяснила, и материал написала, и сдала, так что извините за беспокойство…
– Вы напрасно сдали свой материал, деточка, – заявила трубка. – Нам надо встретиться и как следует поговорить. Я, видите ли, до сих пор думаю, что смерть моего мужа – прямое следствие этой давней истории.
У Дуси отвисла челюсть. На тебе, еще одна сумасшедшая на мою голову! Мириам Вахтанговна, как будто подслушав ее мысли, сказала:
– Только не надо думать, что я впала в старческий маразм, хотя по возрасту вполне могла бы это сделать. Предлагаю выслушать меня, а там уж вы сами решите, рехнулась старуха или нет. Договорились?
