Что оставалось пламенной Слободской? Конечно, они договорились. Тем более что, сложись все чуточку иначе – и ее гибель в автокатастрофе тоже вполне могла бы стать следствием истории, приключившейся в Заложном.
Профессорская вдова проживала на Малой Бронной. Она оказалась статной дамой с тяжелым профилем римского легионера. Меньше всего мадам Покровская напоминала увядшую осеннюю астру (бездумный цветок). Куда больше походила на старого горного орла. Седина ее отливала серебром, глубокие морщины бороздили лицо, глаза смотрели молодо и зорко, и все это совершенно не вписывалось в типический образ чокнутой старушенции, с придыханием вспоминающей темперамент товарища Берии.
Мириам Вахтанговна усадила Дусю за стол, налила ароматного чаю, придвинула блюдечко с истекающей прозрачным медом пахлавой, закурила и пошла с места в карьер.
История, рассказанная профессорской вдовой, оказалась в высшей степени странной и бесспорно – заслуживающей внимания.
В 1970 году ее покойный супруг, профессор Покровский, проводил в Калужской области какой-то семинар. Проходил семинар в санатории неподалеку от города Заложное. Бог его знает, из каких соображений именно там. Может, председатель заложновского горсовета выбивал таким образом новую мебель для санатория, может, дед руководителя Минздрава был оттуда родом, может, еще что – неважно.
Итак. Заканчивается второй день семинара. За ужином к профессору подсаживается корреспондент «Известий» и рассказывает какую-то невероятную историю про труп, сбежавший из местной больницы и обнаруженный двумя работницами кирпичного завода. Якобы человек этот каким-то волшебным образом выжил после проведенного по всем правилам вскрытия и теперь снова находится в больнице. Не мог бы уважаемый профессор прокомментировать это происшествие.
Уважаемый профессор поначалу от корреспондента всячески пытался отбрыкаться, но в итоге все же согласился съездить взглянуть на Заложновский феномен.
Мириам Вахтанговна закурила еще одну сигарету, после чего практически слово в слово пересказала Дусе заметку из «Известий». Корреспондент не наврал. Действительно, рано утром работницы завода, шедшие с ночной смены, наткнулись на изувеченное тело. Человек был совершенно голый, череп раскроен, живот распорот от горла до паха и зашит грубым швом через край. Он лежал без движения, и работницы подумали, что человек этот, ставший, по всей видимости, жертвой какого-то опасного маньяка, давно и безнадежно мертв. Однако когда они подошли ближе, мужчина замычал и зашевелился.
Женщины на заводе работали не робкого десятка. Одна осталась около раненого, другая же со всех ног припустила в заводоуправление, чтобы вызвать скорую и милицию. Прибывшие на место врачи доставили потерпевшего в Заложновскую больницу где одна из медсестер, к крайнему своему изумлению, признала в нем некоего Ивана Калитина, скончавшегося у них в хирургии двое суток назад.
Когда, осмотрев оживший труп, профессор Покровский позвонил жене, он был крайне взволнован, подробности обещал рассказать при встрече и предупредил, что по всей видимости задержится в Заложном на несколько дней. Однако в тот же вечер ему телефонировали из Москвы и сообщили, что в больницу Четвертого управления доставлен по скорой некий генерал с Лубянки и его надо немедленно оперировать. Машину за профессором уже выслали.
Покровский едет оперировать генерала. Операция проходит успешно, на третий день состояние пациента стабильное. Покровский возвращается в Заложное. Однако оказывается, что странный пациент исчез в неизвестном направлении. А слухи о сбежавшем трупе сильно преувеличены. Паталогоанатом заложновской больницы заявил, что медсестра обозналась и найденный на дороге человек вовсе не является Иваном Калитиным. Иван Калитин умер, тело выдано матери для захоронения, о чем имеются соответствующие документы. После того как заложновские милиционеры навестили мать Калитина и убедились, что сын ее действительно похоронен два дня назад в родной деревне Космачево, дело о якобы ожившем Калитине сдали в архив. Дело же о пропавшем без вести мужчине, обнаруженном гражданками Свириной и Меньшиковой на дороге у кирпичного завода, так и осталось нераскрытым. Местная милиция так никогда и не узнала, кто он был, откуда взялся и куда потом пропал.
Конечно, Покровский устроил разнос главврачу больницы. Прихватив с собой копии амбулаторной карты и больничного листа удивительного пациента, а также историю болезни Калитина, профессор отбыл в столицу.
– Вы знаете, деточка, – говорила Мириам, подливая Дусе ароматный чай с чабрецом. – Я его никогда таким не видела. Глаза горят, бегает по комнате, кричит: «Мирочка, представь себе, брюшная полость совершенно пустая – и жив! Или я сошел с ума, или это какая-то фантастика происходит!»
Странный случай запал профессору в голову. Он сделался задумчив, на кафедре бывал теперь через день, все остальное время просиживал у себя в кабинете, обложившись книгами, и стучал на пишущей машинке. Однажды попросил Мириам, прекрасно владевшую французским, перевести статью из какого-то парижского журнала, и она очень удивилась, потому что статья эта отдавала махровой бульварщиной и касалась неких загадочных происшествий на кладбище Пер-Лашез. На вопрос жены, с чего это его потянуло в мистику, Покровский отшутился. Сказал, что скоро сможет подрабатывать по деревням, наводя порчу и снимая сглаз.
– За последний месяц я погряз в мистике и суевериях, – объяснил он жене, похлопав по стопке книг. – Только об этом и читаю.
И действительно: на столе у профессора громоздились всевозможные «Верования древних славян», «Антологии неведомого» и прочие «Черные дыры средней полосы».
Так прошел почти весь июль. В начале августа Мириам Вахтанговна с шестнадцатилетней дочерью уехали в Ялту, на отдых. Профессор же остался в Москве работать. Расписав с домработницей меню на три недели, Мириам Вахтанговна уехала, хотя на душе у нее отчего-то было неспокойно. Провожая ее, Покровский между прочим заметил: я, мол, к вашему возвращению надеюсь закончить исследования и подготовить доклад для Академии. Это будет бомба, дорогая!
Однако доклад он подготовить не успел.
Мелкие странности, бывшие, как потом выяснилось, звеньями цепи трагических событий, которые в конце концов привели к смерти профессора, начались сразу же после отъезда жены и дочери. Но тогда Мириам и предположить не могла, что скоро вся ее жизнь полетит под откос со скоростью грузового состава, сошедшего с рельс.
В одном из телефонных разговоров профессор мимоходом упомянул, что старый приятель попросил приютить на месяц племянника из провинции, который готовится к поступлению в университет. Профессор не возражал. Квартира большая, жена уехала, пусть живет. Он сказал Мириам, что парень тихий, скромный, приехал, засел в комнате с книгами и почти не выходит. Занимается целыми днями. Мириам это не слишком волновало, хотя, опять-таки, смутное ощущение беспокойства встрепенулось где-то глубоко внутри. Но тогда же и улеглось. Ее куда больше заботило, что связь плохая, в трубке трещит, и не слышно, как там у них погода.
В другой раз на вопрос жены, хорошо ли его кормит домработница, профессор ответил, что Наталья Спиридоновна умудрилась в такую жару простудиться и четвертый день лежит больная. Но это не страшно: дома имеется большой запас макаронов и пельменей. Жена снова почувствовала легкий укол тревоги, но списала все на жару и нервы. Велела Покровскому пить побольше кефира и, посетовав про себя, что домработницу так некстати угораздило простудиться, повесила трубку.
Они созванивались почти каждый день, и вроде бы все у Покровского было нормально. Четырнадцатого августа Мириам с дочерью поехали на экскурсию в Никитский ботанический сад, а когда вернулись, в номере их ждала телеграмма: «Я больнице. Нет причин беспокойства. Гипотонический криз».
– Вы знаете, – сказала Мириам Вахтанговна, поглаживая тонкими аристократическими пальцами ободок чашки, – у Саши всю жизнь было пониженное давление. Я подумать не могла, что с ним что-то серьезное…
Глаза Мириам заблестели, она отвернулась и посмотрела за окно. Там снежная крупка засыпала сквер, покачивалась на ветке здоровенная московская ворона, щурила хитрые глаза, склонив на бок голову. Но Мириам Вахтанговна не видела ни вороны, ни снежной крупки. В мыслях она унеслась далеко отсюда. Снова был август 70-го, и бархатная ночь влажно дышала в открытые окна. Где-то играла музыка, ветер парусами надувал белоснежные шторы, с соседнего балкона слышался тихий смех. На столе лежала эвкалиптовая
