Меч на ладонях

то грандиозное, а ты смотришь на муравейник и собираешь разряженные гаки по всей Ойкумене?

Старик выглядел полностью захваченным видом, открывавшимся с террасы, и не обратил, казалось, на эти слова никого внимания. Пришлось дважды повторить их, прежде чем убеленный сединами византиец соизволил вернуться к разговору:

– Что есть Он? – Ответивший повернулся к азиату: – Ты знаешь, как называют его в Парвана… в Индии?

Выждал мгновение и ответил сам:

– Ньятху, Одержимый! – Старик снова перевел взгляд на море. – Они правы. Он слишком увлекся… Как и всегда…

Маленький раб, склонившись в низком поклоне, поднес к разговаривавшим столик с фруктами и, не поднимая глаз, удалился.

Византиец взял со стола персик:

– Даже персик должен знать, когда ему созреть, а он, по-видимому, не понимает ничего.

Азиат тоже взял персик. Старик лениво откусил сочную мякоть, прожевал и, щурясь на солнце, лениво спросил:

– Как тебя здесь называют, кстати?

Молодой любитель восточной одежды поклонился:

– Теперь я – Абд Аль-Мумин, купец из Магриба.

Византиец усмехнулся:

– Все-то ты забавляешься, Локи. А ведь уже не молод.

Молодой мавр усмехнулся и ткнул в грудь собеседника:

– Стареют в сердце, а не новыми морщинами на лице, уважаемый! – Он расхохотался. – Морщины и шрамы – лишь признак опыта! Жить так, как живете вы, мне скучно. Скучно и муторно, мастер. Хочется действий, веселья, событий. Мне надоел этот аскетичный пердун с его стремлением улучшить этих лулу, и я собираюсь прищемить ему нос его же дверью.

На недоумевающий взгляд византийца, Локи указал рукой в сторону Запада.

– Ты знаешь, как его там сейчас величают? Юсуф[165], меч Аллаха! Пока он берет крепости в Иберии, я тут такую круговерть заверну, что вся его империя вверх тормашками полетит.

Старик погрозил ему пальцем:

– Против отца пойдешь?

Локи оперся на низкий парапет ограждения и сплюнул косточкой в синь раскинувшегося у ног моря.

– Ты воюешь, Инанна темнит, все заняты, и никому нет до этого дела. Почему же когда бедный Локи начинает что-то, то сразу подтягиваются все? – Он перевел взгляд на старика. – А я ведь такой ранимый…

Мавр притворно вздохнул, краем глаза через плечо оценил невозмутимость собеседника, хмыкнул и, уже не ерничая, не удержался от вопроса:

– Зачем все-таки тебе гаки? До противостояния еще куча времени.

Старик пожал плечами:

– Возможно, это просто ностальгия…

Локи расхохотался.

2

На рассвете Малышева, проведшего ночь в маленькой тесной каморке на втором этаже господского крыла, разбудили, деликатно постучав в неплотно прикрытую дверь.

Мастер вывел его на порог дома, двор которого был заполнен толпой работников и подмастерьев.

– Вот триста солидов, преподобный. – Он передал сверток со звякавшими в нем деньгами в руки гостю и кивнул в сторону своего старшего сына: – Знаю, что путь неблизкий и опасный, потому с вами пойдут мой сын Марко и несколько работников.

Костя посмотрел на своих сопровождающих. Видок у них был зверский: старший брат невезучего Бернардо оделся скромно, как купец в путешествии. Зато четверо громил, расположившихся за его спиной, совсем не походили на работников оружейника: угрюмые, покрытые шрамами лица, широкие пояса с кинжалами, за спинами щиты, и в руках у каждого по короткому копью. Вероятней всего, не желавший рисковать еще одним сыном Денаро Миссаглия привлек к сделке наемников. Ситуация усложнилась, и Костя ниже опустил плечи – незачем его попутчикам видеть в нем способного к непредвиденным поступкам человека. Пускай, как и прежде, думают, что он просто бедный монах.

Вышли они в путь через час. Как ни требовал Костя оставить ему деньги на выкуп, Марко настоял, чтобы деньги хранились у него. Пускай добрый монах будет при сделке гарантом, но деньги понесет миланец – так надежней. Спорить Малышев не стал.

Из города выбрались быстро и без проблем. Сам сын оружейного мастера и монах ехали на небольшой двуколке, запряженной парой тихих меринов. Четверка громил взгромоздилась на юрких лошадок, выделенных им Денаро Миссаглия, и окружала сына нанимателя и монаха, оберегая их от возможных контактов с кем бы то ни было, но также и пресекая любые попытки Кости оторваться от процессии и затеряться в городе. К предложению заехать на постоялый двор, где Малышев, по легенде, оставил свои вещи перед тем, как идти в Милан, итальянцы отнеслись с пониманием. Крюк получался небольшой, и уже через час они были под окнами «Седла и Метелки». Костя тихо молился, чтобы отец Джьякетто не перепутал ничего из его наставлений. На его счастье, лошадка, купленная им вчера, была привязана прямо у конюшни