плотно дверь. Марина снова задремала и проспала часов до одиннадцати, проснувшись от запаха пирожков с капустой, которые неизменно пекла в ее приезды баба Настя. Закутавшись в халат, Коваль вышла на кухню и застала там милую картину – бабка лепит пирожки, то и дело поворачиваясь к плите и сбрасывая очередную порцию со сковороды в большой таз, Хохол курит в углу возле русской печи, а Егорка восседает за столом, весь по уши в муке и с куском теста, который нещадно мнет ручками, повторяя бабкины действия.
– Вот и мамка встала, смотри, внучек, кто пришел! – не прерывая занятия, проговорила баба Настя, обращаясь к Егору, и тот повернулся к Марине.
– Мама! На! – И протянул кусок теста, который перед этим тискал.
Хохол засмеялся, сунув окурок в печку:
– Сынуля пирожок тебе состряпал, видишь, котенок, как хорошо двух мужиков иметь!
– Спасибо, родной! – она поцеловала Егорку в перепачканную мукой щеку. – Мы его сейчас на сковородку положим, и потом мама его съест, хорошо? Доброе утро, баба Настя.
– А мне – не доброе, что ли? – Хохол обнял ее сзади за талию и поцеловал в шею, отведя в сторону волосы.
– И тебе тоже, – Марина повернулась к нему, чмокнув в щеку. – Пойдем, польешь мне, умоюсь.
– Ну пойдем.
В сенях было холодно и сыро, Коваль поежилась, пробуя пальцем ледяную воду в ведре и представляя с содроганием, как Женька с утра обливался такой водичкой на улице.
– Сейчас чайник принесу, а то тебе неприятно будет. – Хохол прекрасно знал, что она с трудом переносит холод, потому принес чайник и урегулировал, так сказать, несоответствие.
Умывшись, Марина окончательно проснулась, подобрала волосы кверху и посмотрела на Хохла – тот улыбался.
– Ты чего?
– Никак не привыкну, что здесь ты просто моя жена.
Она потрепала его по затылку, поцеловала в нос и пошла в кухню, где баба Настя только закончила выпечку, убрав со стола муку и выставив таз с румяными теплыми пирогами.
– Где пропали? Садитесь, пока горячие. Жень, молоко прихвати из холодильника, – распорядилась она, доставая из шкафа кружки.
Марина усадила Егорку на колени, разломила перед ним на тарелке пирожок и подвинула стакан с молоком.
– Мама, на! – он тут же схватил половинку и попытался засунуть ей в рот. Пришлось подчиниться и откусить.
– А теперь сам.
– Нет, мама, мама! – Егорка не отстал до тех пор, пока она не съела весь пирог с его тарелки, и только после этого согласился есть сам.
– Смотри, какой заботливый! – покачала головой баба Настя, глядя на их маневры. – Как тут и был, надо же!
– Ну ты сказала, бабка! – возмутился Женька. – Он же наш, Маринка ему мать!
– Ну-ну, – кивнула бабка. – Только глядите, как бы Нателкина кровинка не проснулась в пацане, нахлебаетесь тогда. Не родной он вам.
– Опять?! – взвился Хохол, вскакивая из-за стола. – Что ты каркаешь все время, как ворона старая?! Что в нем проснется, когда он и не знал ее толком? Маринка – его мать, а отец у него был такой, что тебе и не снилось, – грамотный, образованный, не быдло какое-то! И не смей вообще больше об этом заговаривать!
– Сядь на место! – негромко приказала Марина, не поднимая глаз от тарелки. – Ну?! – И, когда Женька сел, взглянула ему в глаза. – Что разорался?
– Пусть думает, что говорит!
– Я сказала – не ори. Ребенка напугаешь.
– Да идите вы!.. – Он вскочил, перевернув табуретку, и выбежал из дома, хлопнув дверью.
Егорка вертел головенкой, пытаясь понять, что происходит, а потом вдруг заплакал, ткнувшись личиком Марине в грудь. Она встала, заходила по комнате, успокаивая его, но он не прекращал, всхлипывал, подрагивая плечиками, и тогда бабка поднялась и забрала его, направляясь в маленькую комнату и указав Марине глазами на дверь – выйди, мол. Та прихватила куртку и вышла во двор, закурила, сев на лавку. У сарая Хохол махал топором, раскалывая огромные чурки – злость разгонял.
– Жень, остановись на минутку. – Но он не реагировал, продолжая опускать топор на ни в чем не повинные чурки с такой силой, что они разлетались в щепки. – Хохол! Ты оглох, что ли?
– Ну?
– Что – ну? Сюда подойди, – покачивая ногой в такт его ударам, проговорила Коваль.
Женька отбросил топор и приблизился к ней:
– Говори.
Она отбросила окурок, встала и обняла его за шею, прижавшись всем телом. Хохол ошалел, ожидая чего угодно, только не этого.
– Ну что ты, мой мальчик? Что ты так вызверился на старую бабулю? Прослушай и не реагируй, мы-то с тобой знаем, что все будет так, как мы сами решим, как воспитаем. Ну, Жень… перестань, любимый мой, не надо так…
– Господи, котенок, я так испугался вдруг – а если она права и Егорка станет каким-нибудь…
– Ну каким? – перебила она, разглаживая пальцем складку между бровей. – Каким он может стать рядом с нами? Мы же все сделаем, чтобы он рос нормальным, чтобы все у него было, правда? И ты научишь его всему, что сам умеешь…
– Ага, как разборки вести и стрелки забивать! – вздохнул Женька, садясь на лавку и усаживая Марину на колени. – Мы ведь с тобой уроды, котенок, если по обывательским понятиям судить.
– Пусть. Нам нет дела до этого. И Егор никогда не будет таким, какие мы с тобой, никогда не будет заниматься тем, чем мы.
– Да, котенок, не будет, – эхом откликнулся Хохол, покачивая ее на коленях.
…Они прожили у бабки десять дней, пока она лечила Егорку, и все эти дни Марина пыталась помирить их с Женькой, но настырный Хохол не мог простить бабке слов о том, что Егор не их сын. Как Марина ни пыталась убедить его в том, что она не со зла сказала, ничего не помогало – Женька упорно игнорировал бабку, не разговаривая с ней. Но и сама баба Настя осталась при своем мнении, хотя к Егорке привязалась и проводила с ним много времени, рассказывая ему какие-то старые сказки. Да и он тоже доверчиво жался к бабкиным коленям, мог подолгу стоять возле ее кресла, завороженно глядя за тем, как мелькают спицы в ее вязании. В день отъезда Егорка назвал ее бабой, и старушка всплакнула, расчувствовавшись:
– Внучек ты мой, умница моя! Ты уж приезжай к бабушке, не забывай! Маришка, летом-то приехали бы, пусть бы Егор на воздухе побыл, тут все же лес рядом, речка, разве в городе-то так хорошо?
– Конечно, баба Настя, обязательно, – пообещала Коваль, обняв ее и целуя в морщинистую щеку.
Женька возился у машины, даже не подошел попрощаться, за что Марина всю дорогу его ругала.
– Перестань, котенок, это наши с ней разборки, ты ни при чем здесь! Тебя она любит, хотя я так и не понял, как это вышло, – она обычно всех девок моих шалавами называла, а с тобой, вишь, как дружит! – отмахнулся он, и Коваль засмеялась:
– Так до меня шалавы и были, сам же рассказывал! А я девушка серьезная и приличная!
– Ага! – фыркнул Женька. – Знала бы она про твои «приличия»!
– Так она и знает, и ей, кажется, все равно…
Через три дня после возвращения Марины из Горелого позвонил Младич:
– Марина Викторовна, я хотел бы увидеться с вами перед отъездом, это возможно?
– Вы уезжаете? – разыграла искреннее удивление Коваль, хотя прекрасно знала даже номер рейса.
– Да, контракт кончился. Так я могу рассчитывать на встречу?
– Хорошо, давайте встретимся сегодня вечером в моем ресторане. Не возражаете?
– Отлично. Тогда в семь?
