отвратительной напасти не больше курников — в благоустроенных странах никто прежде и слыхом не слыхивал ни о каких едулопах.
Подобравшаяся низом рука хватила Золотинку за щиколотку. Девушка со вскриком брыкнулась, в усилии вырваться проволокла тяжесть с полшага, прежде чем осознала, что за капкан она тащит. Три разномастных руки неравной величины и сложения срослись плечевым поясом, при этом в бугристом случайном сплетении невозможно было заподозрить даже подобия головы, однако стояло торчком ухо и пузырился прилепленный по-рачьи глаз. Не упрятанный как положено в плоть, без век, без бровей глаз, провернувшись вверх, бесстрастно таращился на жертву, в то время как все три конечности действовали вразнобой. Паук держал Золотинку захватом цепкой кисти, одна рука шарила в воздухе, хватая пустоту, еще одна конечность напрягалась утянуть в сторону, шкрябала и царапалась по неровностям мостовой.
Стоило пауку уловить Золотинку за обе ноги, и он повалил бы девушку; только явная нескладица наспех слепленных конечностей спасала ее от худшего. Растерянно подвывая, Золотинка приплясывала и судорожно дергала широко раскиданную тройчатку. При этом частью сознания Золотинка отмечала беспрестанную самовозню: паучьи руки смещались одна относительно другой, от тряски свалился глаз и устроился в кожистой впадине, ухо сползало, отыскивая более естественное положение. В горсти праздной конечности появились собранные на мостовой зубы, они расползались по руке, как крупные жуки, и, не находя себе лучшего применения, начинали пристраиваться на кончиках пальцев, образуя чудовищный орган: руку-пасть.
Озлобляясь болью в лодыжке, — немела ступня — Золотинка лягнула паука ногой. Неловкий удар не произвел впечатления на безмозглую тварь, а Золотинка не могла вывернуться, чтобы бить наверняка. Торопливые тычки ничего не достигали, оставалось крайнее средство — раздавить плохо упрятанный пузырь с обращенным вверх зрачком, но брезгливость удерживала Золотинку от бесполезной жестокости — бить по глазам.
— Поглум! — вскричала Золотинка, изнемогая. — Поглум!
Голубой медведь не исчез. Он высился среди всеобщего безобразия, как снежная гора над взбаламученной ненастьем равниной. И с замечательным достоинством озирался, приглядывался к дальнему концу площади, где очень уж верезжала женщина, и обращал изучающий взор на мучения Золотинки, чтобы завести потом глаза вверх, уставив их на крутую кровлю крыши — там, цепляясь за обнаженные стропила, копошились мелкие и крупные уроды. Потом, задержавшись внимательным взглядом на снабженной отростками рук голове, что раскачивалась на оборванном оконном ставне, Поглум поднимал нос к мрачно клубящимся тучам и в полном соответствии с худшими своими опасениями убеждался, что зловещий листопад продолжается без перемены. Долго-долго, не выражая чувств, разглядывал он вихри желто-зеленого мусора.
— Поглум! На помощь! — взывала Золотинка, теряя силы.
— Я терплю! — обронил Поглум, не оглянувшись. — Ты сказала терпеть, и я терплю.
Помраченная болью, отвращением, страхом, Золотинка плохо понимала, что там медведь талдычит, и совсем не могла оценить справедливости его доводов. Паук утягивал ее прочь от повозки, где она присмотрела хороший дрын, цепляясь за камни мостовой, он тянул к кострищу — потому, наверное, что Золотинка, надрываясь, сопротивлялась. Она шипела сквозь зубы нечто яростное, однако не упускала из виду и Поглума:
— Берегись! На спине! Бей!
— Я терплю! — ответствовал Поглум с достоинством.
По горбатой спине медведя, хватаясь за шерсть, поднимался довольно развитый урод, который состоял из поджарых ягодиц с посаженной на них головой, не парных рук и одной густо поросшей волосами ноги с толстыми, как колода, икрами. Не находя себя иного дела, нога часто лягала медведя, тот поеживался и терпел. Но когда предприимчивый не по разуму едулоп свел руки на необъятной шее и вознамерился душить — не более и не менее! — Поглум, предел терпения которого не лежал все же в заоблачных высях, внезапно вызверившись, прихлопнул уродца, как надоедливое насекомое. Произраставшая в заднице голова брызнула буро-зеленой тиной, Поглум брезгливо стряхнул раздавленные остатки нечисти.
Между тем Золотинка потеряла терпение и упала. В единоборстве с пауком она не остереглась другого, свалившегося с небес выродка: больно хватив по макушке, едулоп хлестнул лицо, оказался на плече и скатился бы наземь, если бы Золотинка не перехватила его непроизвольным движением. То была одиночная рука, она забилась, мотаясь тяжелым сгибом локтя. Пытаясь высвободиться, Золотинка крутила и выворачивала едулоповы пальцы и опять не убереглась: цепкая тварь замкнула горло; только-только Золотинка успела просунуть внутрь зажима ладонь и держала, сопротивляясь давящей силе едулопова плеча и предплечья. Пока хрипела она, застигнутая этой напастью, паук нащупал другую ногу, скованная, Золотинка зашаталась и неизбежно грянулась наземь.
В крайности, выгибаясь дугой, она не имела столько хладнокровия, чтобы держать в уме расчеты на помощь голубого медведя… Как гнилая нитка, треснула плоть, ошметки паука полетели прочь, через мгновение Поглум разломил в плече едулопа, севшего на шею клещом, и Золотинка обнаружила над собой голубую морду.
— Поглум, — произнесла Золотинка, обнаружив, что способна шевелить языком, — не теряй времени, Поглум!
Поглум кивнул. И потом, как-то блудливо озирнувшись, опалил Золотинку дыханием:
— Не говори только Маше. Ладно?
Потребовалось некоторое умственное усилие, чтобы уразуметь ход его мыслей… Взбрыкиваясь, с безумным ржанием проскакала, сшибая людей и едулопов, лошадь, оседланная двухголовой тварью.
— Я не ябеда, — сообщила Золотинка, провожая глазами это явление.
— Мир, — сказал Поглум.
— Мир, — торопливо согласилась Золотинка. — Только все равно это свинство, что ты там учудил.
Он фыркнул свои чувства куда-то в сторону, но словесно ничего к сказанному не добавил.
— Не теряй времени! — повторила Золотинка.
Поглум кивнул и еще торопливо покивал, выказывая виноватую горячность, ибо натура голубого медведя не состояла из одних отрицательных качеств; тронул когтями щеку, на который висели ошметки раздавленной гадины, и Золотинка, внезапно подхваченная, вознеслась в теплых объятиях высоко-высоко над головами людей — Поглум поднялся в рост.
— Бей их, ребята, в хвост и в гриву! Где наша не пропадала! — метались сиплые от возбуждения крики. — Двум смертям не бывать!
Произошла разительная перемена. Поветрие единого чувства вернуло людям отшибленную волю. Подавляющее большинство их — только что покинувшие тюрьму узники прежде всего — не имели настоящего оружия, в ход пошли не только мечи и бердыши, но дреколье — обломки брусьев, оглобли, доски. Дело приняло дурной для едулопов оборот, выродки ответили недружным воем, который перемежался злобным шакальим тявканьем.
Но Золотинка в объятиях Поглума видела над собой грозовой испод неба, из которого сыпалась без перемены живая труха. Едулопы все пребывали, за первым порывом всякой мелочи сыпались уже и туловища, грудные клетки, без которых невозможно слепить по-настоящему сильную сволочь. Едулопы заселили крыши, там обретались взрослые, почти законченные особи. Золотинка приметила поднявшуюся на ноги тварь — полное подобие человека, единственным недостатком которого являлось отсутствие головы. Этот недомерок, сшибая своих недоделанных собратьев, носился по разбитой черепице ошалелыми кругами, пока, наконец, не сверзился вниз; разбившись о мостовую вдребезги, он развалился на составные части. А с неба летели все новые и новые россыпи готовой к мерзкому соитию нечисти. Мелкие выродки трещали и лопались под ногами Поглума.
— Укройся в подземелье, пока я не управлюсь, — сказал он, — научи Машу печь пирожки.
Ничего иного, верно, и нельзя было придумать — даже на руках у медведя Золотинка принуждена была отбиваться от летающей мерзости. Она не нашла возражений, хотя с близким к отчаянию беспокойством помнила, что даром теряет время, мгновения уходят за мгновением и каждое мгновение — это муки Юлия.
К тому же Золотинка не предполагала, что Поглум замурует ее в темнице. Раскидав ногами завал, он
