Но безрассудству Хеймдалля нет поддержки у предков: горит крона священного ясеня, трещат сучья. Тлеет могучий ствол. Что за дело Хеймдаллю? Вспоминает он своих друзей-асов, вспоминает улицы Асгарда, грезит наяву верхним миром.
Глянет вверх – вечная ночь, посмотрит вниз – космический ветер изменил очертания земель нижних миров, не признать асу ни Альфхейма, ни Миргарда. Не узнать, кто ван, а кто простой смертный в уныло бредущих по хляби фигурах.
Что за дело великому асу?
Бродит, незримый, Хеймдалль среди прочих, построжевший. От ненастий ввалились скулы, от дыма пожарищ полопались сосуды на глазных яблоках.
Ливень пошел на убыль. Не так свиреп океанский прилив.
И Хеймдаллю припомнились первые дни сотворения, когда земля была почти точно такой: бесприютной и голой. С той лишь разницей, что люди – игрушки асов. Асы – игрушки предков?
Чуть не впервые ас оглянулся на земляных червей. Присмотрелся. Но ничего не поделать: ничтожества, ставшие еще ничтожней теперь, когда больше, как на себя, надеяться не на кого.
И снова уходил Хеймдалль в горы – и снова возвращался.
А память навязчиво заставляла припоминать далекую картинку, о которой, куда там помнить великому асу.
Было то в недавние времена, когда миры лишь готовились к краху, когда в горы Хеймдалля забрел смертный.
Будь время по-прежнему в повиновении стража богов, Хеймдалль снова и снова возвращал бы события к истоку, тщась понять того человека, чьи помыслы заставили обручем жалости охватить самого беспристрастного из богов.
Ни разу смертные не проникали во владения аса Хеймдалля, лежащее за границей доступности даже для пресветлых богов Асгарда.
Одержимый единственным стремлением, горящий единственным сокровенным желанием, человечек брел по реке камней – самой горькой из всех текущих, потому что камнями – отметины на теле времени о минувших катастрофах во вселенной. Каждый камень – погибший мир или умершая иллюзия. Смертный брел, сбивая ноги. А Хеймдалль с тревогой и беспокойством смотрел, как за его спиной вырастает каменный горный хребет: отчаяние этого земного червяка пересиливало все трагедии, случавшиеся в пространстве.
Ас, пораженный, вывернул память парня наизнанку, и оказался в бездне страданий.
«Майя, марево, мираж в свете вспыхнувшей молнии, огонь на сторожевой башне. Майя, звездочка, вспыхнувшая в ночи и угасшая без времени. Майя!» – кто бы услышал мысли хмурого лесоруба, вот бы вволю потешился.
Аксель, сколько помнил себя, рубил лес. Подсекал топором вековые стволы. В стороны разлетались острые белые щепы. Поднатужившись, наваливался на ствол всем телом, надрывая мышцы. Древо кряхтело, цепляясь бесполезными уже волокнами за отторженные от кроны корни, а потом со стоном падало. Саранчатами налетали подростки, обрубая ветви, оттаскивая в сторону. А Аксель приступал к очередному стволу. Он даже любил этот момент, когда цепкий взгляд выхватывал очередную жертву и густой толпе сородичей. Дровосек мог бы поклясться, что деревья знают и чувствуют этот момент его внутреннего выбора, и даже способны раньше его выделить из толпы предназначенного на заклание. Это давало Акселю ощущение собственного могущества – сын бедной деревенской побирушки, вечно в драных лохмотьях и красным от бесконечных простуд носом, Аксель рос диким волчонком, не приближаясь к сверстникам. Впрочем, деревенские ребятишки тоже не пылали желанием принимать отщепенца в свой, жестко очерченный детской бездумной жестокостью, круг. Аксель научился одиночеству. И лишь в лесу, вначале помощником лесоруба, а потом, обновив и свой первый собственный топор, он распрямил спину и распрямился внутренне. Тут некому было приставать с дурацкими советами, тут не было никого, кому бы Аксель застил свет или заступал дорогу. Лес юноша считал своим домом и своим владением. Он сторонился и товарищей, стараясь опережать прочих и уходя все дальше и дальше, вгрызаясь топором в чащу. И там, недосягаемый и для самого чуткого уха, Аксель часами вглядывался в придуманный им мир меж зеленых ветвей. Этот мир он населил фантазиями, простенькими, простодушными, но кому дело до того, раз Аксель никого не собирался впускать в свои владения.
В мечтах юноши-дровосека лес становился огромным дворцом, который населяли веселые крылатые люди, совсем не похожие нравом и привычками на его вечно озабоченных пропитанием или иной нуждой односельчан. В сени дуба обитал старый и мудрый Бельторн, такой толстый, что мог лишь сидеть, тяжело отдуваясь. Зато не было такого вопроса, на который Бельторн не дал бы верный ответ, тем более и спрашивать и отвечать Акселю приходилось самому.
– Сколько на небе звезд?
– И где начинает свой путь родник?
– Где у бесконечности конец?
– И кто меня ждет?..
И мудрый толстяк послушно выслушивал юношу и, чуть поразмыслив, готов был часами рассказывать о каждой звезде, в сумерках просыпающейся на небосводе. И готов был, если б не неподъемный вес, показать уютную норку лесных родничков. Вот только кто ждет его на пороге, прикрыв ужин тряпицей?! Бельторн лишь вздыхал. Кто ждет сироту, если нет в нем нужды?
В зарослях прибрежного ивняка селились смешливые феи, резвые хохотушки. Аксель не раз укорял вертлявых девиц за легкомыслие, но на уговоры девушки лишь хихикали.
– Ах, надоел! Жизнь коротка, так стоит ли тратить время вначале на то, чтобы выдумывать какие-то правила, а потом жить для того, чтобы их выполнять?! – и со смехом уносились прочь, резвиться на лесных полянках и петь немудренные песенки ни о чем, вся прелесть которых в том, что они похожи на погожий день.
Были во дворце Акселя богатые бездельники – а как же без них? И суровые стражи, зорко стерегущие зеленые залы – их Аксель обходил на цыпочках, шутливо приветствуя. Стражи злились, но уйти с поста не осмеливались, опасаясь гнева своего господина и повелителя Акселя.
А там, где серебристые тополя взметнули в надменной неприступности свечи крон, там обитала Майя. К ней приближаться юноша не осмеливался, лишь изредка позволял себе бросить в ту сторону взгляд.
Постепенно игра захватила его. Он разучился отличать действительность от выдумки, вернее, его зеленый дворец стал для юноши куда большей реальностью, чем все, чем он жил до сих пор.
Необходимость отлучаться, оставляя обитателей дворца без присмотра, а Майю без его забот, Акселя раздражала.
Инстинктивно он чувствовал, что самое интересное происходит тогда, когда он вместе с другими таскает распиленные колоды к запряженным волами телегам или уходит за мукой в деревню.
Среди людей Акселя ничто не держало. После смерти матушки, спокойной и принятой с ожидаемым смирением, и людям не приходило в голову удерживать молодого лесоруба.
А Аксель становился все мрачнее, надолго забрасывая работу или оставляя на потом.
Часами мог лежать на траве, заложив руки за голову, представляя всю землю бесконечным зеленым дворцом, пока стук чужого топора или смех детишек, вломавшихся в заросли лесной малины, не разрушали иллюзию. Как далеко бы не уходил Аксель от мира людей, всегда что-то спешило ему напомнить о том, что юноша так стремился забыть. Тогда Аксель пускался на хитрость. Его день начинался с сумерками, а на рассвете он забивался в свою хижину, исподтишка следя за односельчанами. Сидел в полудреме, мечтал. Тонкие стены не могли уберечь от звуков, доносившихся с улицы, и тогда Аксель скрипел зубами, почти ненавидя себя за то, что родился человеком. Людей, куда не сунься, было слишком много. Двое, даже один, если не молчит – много. И Аксель уходил либо до того, как проснется деревня, либо после того, как уснет даже самая любопытная деревенская дворняга.
– Майя! – окликнули подруги высокую светловолосую девушку. – Тебя опять разыскивает этот юный дровосек из деревни!
Майя резко повернулась на голос. Прозрачное платье, облегавшее фигуру, вихрем крутнулось, обвиваясь вокруг обнаженных ног.
– Что мне за дело? – пожала девушка плечом. Чему-то рассмеялась, поднимаясь в воздух и направляясь
