признаться, что Майя – и впрямь мираж, его собственная выдумка. Мир, не терпящий, как известно, пустот, мы сами населяем собственными иллюзиями.
Теперь, правда, все реже, возвращаясь в деревню, Аксель вел бесконечный разговор с Майей – собственной выдумкой и причудой.
– А наш-то Аксель малость того… – провожали односельчане высокую сутулую фигуру, шагавшую без дороги и что-то бормотавшую, размахивая руками.
Иные жалели:
– Да и как человек может не одичать, неделями ни с кем словом не перемолвившись?
Аксель и впрямь вскоре соорудил в лесу себе шалаш, куда бросил охапку сухой травы и котелок для варева, да и позабыл, что Теперь это – его жилье, часами блуждая по лесу. Как-то, когда юноша отлучился в деревню, Майя покинула поляну среди тополей. И сколько не звал, не окликал Аксель, фея не откликалась, ничем не выдавая своего присутствия.
Пожалела Эмма, разыскав заросшего, с воспаленными бессонницей веками, Акселя среди зарослей:
– Послушай! – ухватила сумрачно глянувшего на незваную гостью юношу за рукав: – Видно, от судьбы не уйдешь, хотя я честно пыталась выполнить просьбу твоей покойной матушки.
Аксель, рванувшись было, при воспоминании о матери приостановился. С каждым, словом Эммы веселел. Взгляд прояснился.
Эмма жалостливо качала головой, но рассказала, что знала.
– Старые люди уже не помнят, а молодым до того нет и дела, – начала Эмма, – а только мир не всегда был таким, какой ты привык видеть.
Аксель на миг прикрыл глаза. Слова женщины согласно вливались в поток его мыслей, упорядочивая то, что обрывками казалось знакомым и раньше. И Аксель вдруг очутился на морском побережье, где не было ничего, кроме двух бескрайних стихий: земли и воды. Ни тепла человеческого дыхания, ни привычных понятий. Мир представлял собой голый струганный стол, новенький, еще пахнущий свежей стружкой, но совершенно бесполезный, потому что в этом странном мире не было никого, кому бы он мог пригодиться.
И все же Аксель припомнил это место. Он бросил взгляд на море через плечо и побрел прочь, увязая в песке. За ним, оставляя на девственной глади безобразные вмятины, тянулась цепочка следов. Постепенно песок сменился каменистой землей, ровная твердь вздыбилась гранитными валунами. Аксель сбивал ноги о каменную реку, текущую среди ущелья. Почему-то он знал, что следует идти вперед, словно изнутри звало и подталкивало нечто, что люди обычно зовут зовом души.
Вдали прогрохотало. Гул близился, угрожающе громыхал эхом. Вниз с горного склона посыпались мелкие камешки, песок. Аксель едва успел отскочить и вжаться спиной в нависшую над рекой камней скалу, как на землю обрушился камнепад. Огромные камни текли лавиной, громоздясь друг на друга, раскалываясь. Видение продолжалось с минуту. Потом стихло. Аксель откашлялся от каменной пыли, отряхнул крошево с одежды. Ползком двинулся дальше.
– Ну, пожалуй, ты зашел слишком далеко! Аксель не мог бы сказать, услышал ли он голос, или это просто последние попытки человеческой сути удержать его в прошлом. Этот новый, невесть откуда взявшийся мир Акселю нравился именно тем, что тут нет и быть не могло иных живых существ, кроме его.
– Вот это самомнение! – ехидно восхитился тот же голос.
Пришлось признать действительность, хотя, сколько не вглядывался юноша в горизонты, везде лишь горные пики с голубыми проемами неба и его путь через камни.
– Кто ты? – крикнул Аксель.
От долгого молчания звук неприятно царапнул горло. Юноша поморщился – он ухнул в новые ощущения, как в воду в жару, но снова оказался обманут.
Уходя – уходи, но Аксель стоял на пяточке горного плато, внизу под ним клубами дымящейся мокрой листвы – облака. Узенькая полоска снега, зацепившаяся о приподнятые края каменной чаши, на днище которой Аксель казался блохой на снегу.
– Бедный маленький Аксель, – продолжал грохотать тот же голос, – не успел ты придумать себе собственный мир, как оказалось, что ты всего лишь козявка, захлебнувшаяся в чашке с мукой.
И длинная белая скала, смутно знакомая, нависла над горным ущельем. На конце скалы поблескивал округлый ноготь, и немыслимый палец сдернул Акселя, словно песчинку. У лесоруба закружилась от высоты голова, а палец, перенеся юношу на побережье, с которого начинался его странный путь, опустил его на песок, стараясь чуть приспускаться.
Акселю же казалось, что земля стремительно несется навстречу.
– Не знаю, кто так задумал, – голос, удаляясь, распался на слова без эха, – но мне, видно, не раз придется оттаскивать своих детей от края пропасти, в которую вы норовите отправиться!
– Но кто же ты? – не удержавшись на ногах от ветра, поднятого хохотом темнеющей на горизонте массы, Аксель растянулся, судорожно пытаясь удержаться за мокрый песок.
– Почему бы тебе, – не отвечал на вопрос голос: слишком тщедушен и мал был вопрошающий. – Почему бы, как прочим, не жениться, не расплодить детей? Оставь мечтания асам – они не обременены заботами. А ты, созданный из земли, земле и принадлежишь. Что же ты беспокоишь меня, требуя невозможного?
– Да кто хоть о маковом зернышке у тебя попросил?! – Аксель, подтянувшись на сжатых кулаках, приподнялся. Ураганный ветер слов хлестал в лицо, от голоса неизвестного где-то ухнула и разбилась снежная лавина.
– Вы не просите – вы берете! – возразил незримый.
Хеймдаллю, чьи владения – горы, выше божественных гор, всегда было жаль людей, как любому отцу жаль неудачного ребенка.
Он, невидимый, часто проходил над облаками, глядя на Миргард. Земли людей с каждым веком обихаживались, разрастались с каждым новым поколением владения его творений. Люди научились строить укрытия от холода и неприятеля. Постигали красоту, учились быть мудрыми. Но никогда, ни разу Хеймдаллю не встретился человек, могший сказать: «Да, я счастлив и мне хорошо уже оттого, что я есть, живу и дышу». Когда светлейший ас породил обитателей серединного мира, он думал о том, каким благом покажется людям дарованная жизнь, но никто еще не сказал спасибо.
А теперь отчаяние привело во владения бога богов юношу, потерявшего неживущую. Хеймдалль заглянул в душу Акселя и отшатнулся: такой бездной, тоской, такой чернотой дохнуло на светлейшего аса.
«Знай только я, что существует такая боль…» – прошептал ас, отступая. Теперь он понял причину вечной неутоленности его детей и этот ветер, что гонит людей с места на место.
Тогда Хеймдалль, не в силах глядеть на недоступные асам муки, мог лишь заставить Акселя забыть свою мечту: Майя растворилась в солнечном луче. И Аксель стал молиться солнечному лучу, льнувшему к его щеке.
Хеймдалль заставил друидку вернуться в святилище предков, сделав душой дерева. Тогда Аксель, упав на колени, прижался к стволу.
Ас снова и снова, стыдясь собственной слабости, пытался перебороть муки влюбленных. Но они еще крепче тянулись друг к другу.
– Да в чем сила вашей любви? – вконец рассердился ас. – Человек может жить без руки и ноги, почему же вы, такие разные, не можете быть друг без друга?!
– Без другого мы можем лишь не быть, – непонятно ответил Аксель, не сводя глаз с грозового облачка, набухшего дождем: ас в который раз попробовал избавить юношу от бесполезных иллюзий. А Аксель ковшом ладоней ловил теплые капли – дождь, Хеймдалль поежился, шел соленый.
И вот теперь, шаря по разрушенному миру, озлобленному и оголтелому, ас вдруг вздрогнул и озирнулся: гибли миры, уходила в даль история прошлого. Парень стоял на коленях перед зеленеющей веткой, воткнутой в песок. Зачерпывал ладонями воду из лужи и поливал, поливал, поливал… до тех пор, пока ветка не проросла корнями и, цепко ухватившись за бесполезный песок, не потянулась листьями к парню.
– Живите! – решился Хеймдалль, взмахнув рукой. В этот жест ас вложил последние силы умершего мира асов, последние чаяния и надежды богов, все несвершившиеся битвы и несовершенные его соплеменниками подвиги.
