тонкого как жердь. Вышел тот – кто-то осветил его вздувшейся папироской, – поглядел с виноватостью, вскинул глаза на зарницу, сказал как бы про себя:
– Ишь... летают какие!..
И вдруг, словно хватила его смертная судорога, согнулся и разогнулся на одной ноге, а другою выбил мельчайшую дробь
продержал он на одной высокой ноте. Они уж и пошли-было, ведя Сергея Остифеича на смерть, да. Тут как раз ворвалась в толпу Марфушка Дубовый Язык.
– Мужитьки, – дурий голос ее умоляюще прерывался. – Дайте его мне, мужитьки... женитка! Братка у меня убили, так я его жалеть буду... А?
Волосы ее растрепались, топорщилась вымокшая где-то юбка, обминаемая теперь коленями мужиков.
– Пошла ты к чорту!.. Бесстыжая...
– Бей ведьму, мать твоя курица!
– Тащи ее туда же... – и кто-то схватил ее за юбку, но она рванулась и умчалась.
Больше никто уже не останавливал их в пути, а Серега и не пробовал бежать. Сотня рук цепко держала его по клочку, как добычу. – Там, где-то в гнилой духоте Кривоносова болота, суждено было Сереге, голому, развязывать Свинулинский узелок. Ах, кому ж было знать, чем окончится в следующем веке гусиное увлечение Ивана Андреича!..
XIV. Хмель.
У Семена в чистой избе сидели вкруг стола люди, верхи летучей братии и вся головка воровского мятежа. У дверей толпились, полна людей была изба. На столе лежал большой ворох махорки и целый поднос хрусткой цветной карамели – все что осталось у бывшего лавочника Сигнибедова. Всякий, кто хотел, подходил и брал.
Сбоку стоял старинный светец, – обгорелый уголь со змеиным шипом падал в долбленое корытце, полное воды. Анисья, мать, стояла в переднем ряду и с тревогой слушала разговоры молодых, вершивших теперь дела всей волости. Изредка она цыкала на баб, чтоб поутихли.
Была и без того тишина. Заседание шло полным ходом, хмельных тут не было. Порядок заседания не нарушался никаким несвоевременным или вовсе неуместным замечанием, – такого порядка не случалось ни на одном из сходов. Говорили в строгой очереди, слово ценили за краткость и дельность, а не за хвастливую красоту словесного завитка. И хотя обсуждались вопросы высочайшей важности, не больше часа на все заседанье ушло.
Все к одному бесспорно склонялись:
– Нам одним против всей машины не выстоять. Нужно подкрепленье звать, чтоб вставали всем миром, и беззубая бабка и беззубое дите... – так говорил Семен, щупая подбородок зараставший бородой.
Тут же было решено послать верховых в Попузино и в Сускию, и в дальнюю Чегодайку, и в ближнюю Малюгу, и в Срединную Дуплю, чудом стоявшую на болоте, и во все окрестные места, где живут, чтоб шли с тем, что первым приглянется глазу. Тотчас, без рассуждений вышли из толпы девятеро назначенных. Уже ждали их у крыльца девять неоседланных коней. Одновременно вскочили люди, одновременно топнули кони, одновременно на девяти концах села бурливой струйкой взбилась ночная пыль.
Заседание продолжалось. Мишка Жибанда достал из кармана смятую тонкую бумагу и вслух читал список всех советских в волости людей. При каждом утвердительном ответе ставил он возле прочитанной фамильи глубокий крест твердым своим ногтем.
– ... Чмелев Пантелей, – тихо прочел Жибанда.
– Есть, – печальным голосом ответил Афанас Чигунов, внимательно глядя в пятнышко на столе.
– ... Васька ему косой пол-лица срезал, – эхом шел толк среди баб.
– Шохин... – строго говорил Жибанда, ставя крестик возле Чмелева.
– Это который же? Двое Шохиных у нас, – как бы невзначай заметил Прохор Стафеев со стороны.
– Двое у меня и записаны... Захар Шохин, а еще Ефим... – пояснил Жибанда, пристальней вглядываясь в бумагу.
– Оба... Оба есть, – сказал Чигунов, не отводя глаз от пятнышка.
И опять эхом откликались бабы:
– ... за окно выскочил об одной штане. В вас, кричит, сознанья нет... а сам все платок к голове прикладывал.
– Он в сени сунулся... – говорила другая, так тихо, словно возле покойника, – а сени-те заперты. Он тоды в подвал залез... А бабы-те, свои же, и кричат: Захарко, выходи, тебя мужики ищут. Из-за тебя-те и нас всех прикончут...
– Это за Зинкин покос ему! – сухо отрезала третья. – Как жил, так и получил...
– Василий Лызлов! – продолжал Жибанда.
– Упустили щенка... Наделает беды, горячка-парень! – угрюмо вставил Лука Бегунов и снова замолчал.
– Видели, к реке бежал. Так в берег и кинулся... – виновато сказал Прохор Стафеев. – Всю осоку сапожищами укатали мужики, искамши... а нет...
В этом месте заседания свалился уголь с лучины и зашипел в воде.
– А вот тут не разберу, – сказал Жибанда, прищуриваясь и поднося листок к свету. – Шурупов Кузьма... был такой?
– Дай я, – сказал Семен, взял листок и прочел: – Муруков Кузьма, правильно.
– Его, как ранили, он было в рожь на четверне пополз... – вспомнил про писаря старый Подпрятов.
– Нашли во ржи-то?... – оборотился к нему Жибанда, не спеша ставить крестик возле писаря.
– Да, нашли... – с ленивым раздражением отвечал Чигунов, для чего-то протирая глаза рукой. Глаза у него, и впрямь, смыкались, точно утомившись видеть столько в один день. – Ты читал бы скорей... чего там размазывать! Дело ясное, из-под топора не уйдешь.
А бабы сообщали подробности Муруковского конца:
– ... старуха-те плакалась: зачем, баит, конечка-те бьете? Себе бы хоть взяли! Конечек-то ровно огуречик кругленькой!..
– Нашла, конечка жалеть! – насмешливо сказала высокая баба.
...Так до конца прочтен был весь длинный список. И везде, кроме Васятки Лызлова и Сереги Половинкина, процарапал Мишкин ноготь глубокие отметинки смерти. И уже подходило заседание к концу – первоначальное напряжение поспало, и слышались разговоры посмелей – когда, совсем неожиданно, вывалил Юда целый ворох папирос на стол, жестом предлагая закуривать.
– Папирос-то откуда достал? – спросил Семен, покачивая головой.
Юда был один из летучих. Невысокий и складный, он имел улыбку хитрую, скользкую и опутывающую, – такою делали ее его темные гнилые зубы. Лицом он был черноват и приятен, усики у него вились сами. Юдой прозвал его летучий Васька Пекин по неизвестным причинам и уже давно. Все время заседания Юда сидел в стороне и похрустывал Сигнибедовские карамельки.
– На обыске нашел, – скромно отвечал Юда, разглядывая собственную, узкую, с длинными пальцами ладонь... – В чейгаузе у них без дела лежали. Одним словом, обчественное достояние.
– Он и баретки достал! – похвалился за Юду один из летучих, коренастый, узловатый парень Тешка, из- под Пензы, подчинявшийся Юде с первого взгляда и с первого же взгляда улавливавший Юдины помыслы. – А баретки-то бабьи! Весь в бабьем ноня...
В самом деле, одет был Юда в бабью поневку, еще не старую, туго перепоясанную кавказским, с серебряными подвесками, пояском. На ногах он имел ту самую пару женских полусапожек, которую оставил Лызлов в запас из присланного на раздачу по волости. Высокие каблуки были еще не сбиты, и ноги Юды неожиданно походили на копыта.
– У меня нога маленькая. Мне лапти все ноги стерли... – недовольно сказал Юда, надгрызая яблоко, вдруг появившееся у него в руках.
