— Якында ийилещеджексиниз, — сказал Доронин. Его голос каким-то чудом и впрямь напоминал теперь речь участливого врача. — Истирахатэ рихтияджыныз вар… [2]
При этих словах раненый задергался, начал что-то выкрикивать с видом вовсе не беспамятным, а словно бы осмысленным и даже на удивление властным — пожалуй, в нем, на взгляд Кареева, вдруг прорезалось нечто
Доронин говорил мягко, успокаивающе. Раненый дергался всем телом, словно пытаясь вскочить, выкрикивал, кажется, одну и ту же фразу. Вокруг примолкли, а тот, кому требовалось пройти, передвигался на цыпочках — все понимали важность момента.
Лицо Доронина было сосредоточенным, застывшим. Он еще что-то спросил, так же мягко, участливо, с интонациями хорошего врача — а «пациент» захрипел, выгнулся нехорошо, изо рта так и брызнуло…
— Вколите еще! — прикрикнул Кареев.
Но он и сам видел, что никакая фармакология тут уже не поможет, нет лекарств, способных выдернуть человека с того света. Очередная судорога подбросила раненого так, что он на миг нелепо и противоестественно завис в воздухе, удерживаясь лишь на затылке и пятках, потом тело глухо шлепнулось на бетон лестничной площадки, голова свесилась набок, глаза стекленели, под копотью, грязью и кровью расползалась восковая бледность.
«Смылся, — горестно подумал Кареев, выпрямляясь. — Слинял, скотина, то ли к халве и гуриям, то ли куда-то еще… лучше бы последнее…»
Он взял Доронина за локоть, отвел в сторону и тихонько спросил:
— Что там?
— Ничего почти, — сказал Доронин, виновато морща лоб. — Одно и талдычил: чтобы к нему немедленно позвали Каху, грузина Каху потому что время не терпит, и ему, кажется, конец…
— И все?
— Все, — сказал Доронин, пожимая плечами. — Дословно.
Стоявший поблизости Уланов, все еще глуповато ухмылявшийся в послебоевом отходняке, громко проговорил с кривой улыбочкой:
— Папиросы курил, по-турецки говорил, крокодил, крокодил, крокодилович…
Не стоило на него сейчас сердиться. Он ничего не знал, он представления не имел, насколько все важно, он только что вышел из боя. Кареев сдержался и ничего такого не рявкнул. Он просто глянул на Уланова так, что того шатнуло к стене, отвернулся и быстрыми шагами спустился во двор. Как раз подъезжала пожарная машина, за далеким оцеплением замаячили первые любопытные, каким-то чутьем узнавшие, что заваруха кончилась — и среди них, очень даже свободно, могли торчать агенты боевиков, но поди ты их вычисли с маху…
На дороге попался Вася Маляренко, проводник, сообщил, улыбаясь радостно-глуповато:
— Товарищ генерал, а на Рексе ни царапины, везет ему!
— Поздравляю, — ледяным тоном бросил Кареев и прошагал мимо безукоризненной походкой оловянного солдатика.
Подошел к «буханке», положил руку на дверцу с опущенным донизу стеклом и постоял, пережидая нытье слева, под ребрами. Кому как, а лично для него наступал самый неприятный момент. Потому что докладывать предстояло именно ему, а доложить он мог нечто прямо противоположное тому, что от него ждали: из трех боевиков, находившихся в квартире, в состоянии «двухсотых» сейчас пребывают ровно три. Один перед смертью говорил по-турецки, звал грузина… и что? А ни хрена толкового, господа…
Таким образом, начало операции ни малейших причин для оптимизма не давало.
О милый Алексис!
Завтра я еду в действующий отряд на левый фланг, в Чечню брать пророка Шамиля, которого, надеюсь, не возьму, а если возьму, то постараюсь прислать тебе по пересылке. Такая каналья этот пророк!
(Примечание автора: Шамиля удалось взять только через девятнадцать лет…)
Мой милый Алеша.
Я уверен, что ты получил письма мои, которые я тебе писал из действующего отряда в Чечне, неуверен также, что ты мне не отвечал, ибо я ничего о тебе не слышу письменно. Пожалуйста, не ленись; ты не можешь вообразить, как тяжела мысль, что друзья нас забывают. С тех пор, как я на Кавказе, я не получал ни от кого писем, даже из дому не имею известий. Может быть, они пропадают, потому что я не был нигде на месте, а шатался все время по горам с отрядом. У нас были каждый день дела, и одно довольно жаркое, которое продолжалось 6 часов сряду. Нас было всего 2000 пехоты, а их до 6 тысяч; и все время дрались штыками. У нас убыло 30 офицеров и до 300 рядовых, а их 600 тел осталось на месте — кажется, хорошо! — вообрази себе, что в овраге, где была потеха, час после дела еще пахло кровью. Когда мы увидимся, я тебе расскажу подробности очень интересные, — только бог знает, когда мы увидимся. Я теперь вылечился почти совсем и еду с вод опять в отряд в Чечню. Если ты будешь мне писать, то вот адрес: «на Кавказскую линию, в действующий отряд генерал-лейтенанта Голофеева, на левый фланг». Я здесь проведу до конца ноября, а потом не знаю, куда отправлюсь — в Ставрополь, на Черное море или в Тифлис. Я вошел во вкус войны и уверен, что для человека, который привык к сильным ощущениям этого банка, мало найдется удовольствий, которые бы не показались приторными.
Глава 3
Кладоискатели
Грузовая машина, с натугой катившая по безлюдным местам, то с «зеленкой», то с голыми скалами по бокам, выглядела убого и даже жалко: хотя и не напоминала знаменитый санитарный автомобиль, антиквариат из «Кавказской пленницы», но все же за километр видно было, что возраст у нее преклонный. Потрепанный «ГАЗ-51» с глухой квадратной будкой, обитой посеревшей жестью без всяких надписей…
Вид у машины был настолько
А между тем потрепанный фургон вел себя странно. Время от времени одна половинка его задней двери приоткрывалась, не особенно широко, и оттуда прямо на ходу выпадала фигура в камуфляже, сфере с забралом, хорошо вооруженная и оснащенная. Фигура мастерски приземлялась на полусогнутые, тут же заваливалась на бок, перекатом уходила в лесок, под защиту деревьев и какое-то время лежала там неподвижно, как камень, присматриваясь и прислушиваясь: не заметил ли кто? Тем временем дверца захлопывалась, таратайка ехала дальше. А через небольшой промежуток времени все повторялось: в полуоткрытую дверцу бесшумно десантировалась очередная фигура в камуфляже, шустрым перекатом исчезала в «зеленке», и как не было никого на дороге, не верите — обыщите всю округу…
Эти нехитрые манипуляции повторились ровно шесть раз — к
— Шесть ворчунов пошли на парад, один хотел отстать, его заметил штурмовик, и их осталось пять…
— Не накаркай, Менестрель, — сварливо отозвался Доронин.
Полковник Рахманин без особой необходимости, просто по рефлексу командира, проворчал:
— Разговорчики… Пошли.
Они углубились в лес слегка растянутой цепочкой, чуткие и напряженные, как волки на переходе, готовые всякий момент огрызнуться свинцом в ответ на любое недружелюбие. Шаг был скорый, но без суетливости, стволы привычно развернуты, как полагается: первый целит вправо, второй влево, и так далее, «елочкой», тактика старая и эффективная, применяется обеими враждующими сторонами.
