громкий вдох и отборную ругань, но по-настоящему он не воспринимал ничего, кроме девочки. Слава богу, она перестала кричать. Взгляд ее единственного уцелевшего глаза остановился на его лице, и в этом взгляде не было ни страха, ни боли — одно лишь непонимание.
Последние произнесенные ею слова остались навеки в памяти Айзенменгера, время от времени вспыхивая в его мозгу. Она задала вопрос, который наполнял его одновременно ужасом, изумлением и надеждой. И ответа на этот вопрос у Айзенменгера не было.
Слова девочки красноречивее всего на свете доказывали, что Бог существует, но Бог этот жесток.
— Где моя мама?
И она покинула этот мир, оставив только смрад сожженной человеческой плоти и жирное розовое пятно на белой рубашке доктора.
Уже вывели из комнаты женщину, которая по-прежнему глядела куда-то вдаль, не обращая никакого внимания на еще дымившийся на полу обугленный сверток, и только тогда Айзенменгер поднялся и посмотрел из окна на маленький неухоженный садик. Только тут он узнал звучащую музыку. Это была «Павана» Равеля.
Айзенменгер вышел на улицу, но вся его предыдущая жизнь осталась в этом доме.
— …мать!
Локвуд лишь озвучил то, что Джонсон не решился произнести вслух. Взглянув на товарища, Джонсон понял, что сейчас произойдет. Локвуд был молодым белокурым полисменом со свежим лицом, но при этом в его мозгах не было ни одной извилины. Зато он с лихвой компенсировал этот недостаток тем, что держался властно, высокомерно и агрессивно. Локвуд мечтал когда-нибудь оставить обычную полицейскую службу, которую презирал, и перейти в Департамент уголовного розыска. Ради того чтобы преодолеть пропасть, отделявшую его от заветной мечты, он вызывался помогать в слежке за подозреваемыми, и теперь, когда по рации прозвучал вызов, он с Джонсоном как раз возвращался с такого задания.
За последние четыре часа Джонсон успел смертельно устать от Локвуда, задиравшего нос по любому поводу, и буквально молился о каком-нибудь происшествии, которое сбило бы спесь с этого самоуверенного типа. И вот теперь, похоже, открывшееся взору полицейских чудовищное зрелище могло произвести желаемый эффект. После трехсекундной паузы Локвуд издал горлом такой звук, будто чем-то подавился, и быстро отвернулся, зажав рот рукой.
— Только не на месте преступления, — пробормотал Джонсон, и Локвуд опрометью кинулся к стоявшей в стороне корзине для мусора.
Джонсон посмотрел на Айзенменгера, стоявшего чуть позади, и от взгляда полицейского не укрылось уже знакомое ему ошеломленное выражение глаз его старого знакомого.
После гибели Тамсин Брайт они с Айзенменгером сошлись довольно близко. Когда Айзенменгер оставил должность старшего лектора по судебной медицине, взяв годичный отпуск, большинство коллег Джонсона так и не поняли этого шага. Для людей, ежедневно копавшихся в дерьме, из которого по большей части состоит эта жизнь, и сталкивавшихся с худшими сторонами человеческой натуры, еще одна смерть — пусть даже смерть шестилетней девочки, сожженной собственной матерью, — почти ничего не значила.
Джонсон, однако, тоже присутствовал при этой смерти и видел, что произошло с Айзенменгером в течение тех нескольких минут, когда тому неожиданно пришлось взглянуть на вещи под совершенно новым для него углом зрения. Он видел, какое замешательство появилось тогда в глазах Айзенменгера, и потребовалось несколько месяцев, чтобы оно рассеялось.
А теперь это.
Он долго и пристально смотрел на Айзенменгера, пока Локвуд общался с корзиной, используя ее для непредвиденных отходов. Джонсон попытался было вызвать у Айзенменгера улыбку или хоть какой-нибудь отклик, но тот лишь хмурился и кривил рот. Было ясно: он хочет, чтобы его оставили в покое. Его голубые глаза все видели, все замечали, но не останавливались ни на ком; его губы были слегка поджаты, словно их хозяин был чем-то недоволен. Насколько Джонсон мог судить, волосы Айзенменгера не поредели с момента их последней встречи, но теперь они были очень коротко острижены, что делало их обладателя похожим на кающегося грешника.
Локвуд приподнял было голову, чтобы глотнуть немного воздуха, но, очевидно, ему на глаза попалась свисавшая петля кишечника, и полицейский опять склонился над корзиной.
— Значит, здесь были только вы с этим мальчиком? Больше об этом никому не известно?
Айзенменгер покачал головой.
— Вы ее знаете?
Айзенменгер помедлил, прежде чем ответить:
— Не могу сказать точно. Может, знаю, а может, и нет.
У Джонсона мелькнуло подозрение, что Айзенменгер просто не хочет говорить ему всей правды, но если это действительно было так, то он вышел из положения очень корректно.
— Сколько выходов из здания?
— Три. Главный — со школьного двора, второй, через который вы вошли, — с улицы, и третий — из отдела патологии.
— Они все заперты?
— Должны быть.
— Лучше убедиться в этом. — Джонсон снова взглянул на Локвуда. — Когда будешь в состоянии, проверь, все ли двери заперты.
Локвуд с раскрасневшимся лицом все еще топтался возле корзины. Вместо ответа он лишь сердито кивнул своему напарнику.
— Вы ничего здесь не трогали?
Айзенменгер слабо улыбнулся:
— Нет, я не трогал ничего.
С этого момента начался настоящий переполох. Атмосфера тишины и покоя, приличествующая учебному заведению, была грубо нарушена; цитадель науки, место для чтения и уединенных размышлений, претерпела грубое вторжение. Джонсон то громко докладывал по рации начальству о том, что он обнаружил на месте преступления, то связывался с коллегами, находившимися в другом месте. После всех этих долгих переговоров он прошел с Айзенменгером к Либману.
— Как он? — спросил Джонсон. Айзенменгер пожал плечами:
— В шоке.
— Вам не кажется, что это все-таки слишком?
— Слишком?! — нахмурился Айзенменгер. — Честно говоря, не знаю. Я не специалист, чтобы судить. Возможно, его реакция, в отличие от нашей, как раз и есть самая что ни на есть естественная. Глядя на то, что проделали с этой девушкой, мы всего лишь морщимся и пыхтим, и вы называете это нормальным?
Однако Джонсона все же одолевали сомнения. Ему хотелось поговорить с Либманом, но, учитывая его теперешнее состояние, сделать это не представлялось возможным.
— Боюсь, мне придется просить вас, доктор, остаться с ним.
Айзенменгер не сразу сообразил, почему Джонсон произнес эту фразу извиняющимся тоном, затем понял: он тоже был в числе подозреваемых, как и Либман. Айзенменгер улыбнулся и указал полицейскому на дверь Гудпастчера:
— Тогда мы лучше подождем в кабинете куратора. Дверь не запирается, а шторы мы задернем.
Главная задача Джонсона сейчас состояла в том, чтобы сохранить все в нетронутом виде. Он вызвал по рации помощь, которая прибыла через несколько минут в лице двух патрульных, Каплана и Беллини. Джонсон внутренне улыбнулся тому, как при виде обезображенного тела эти бравые парни изменились прямо на глазах. Войдя в зал с устало-самоуверенным выражением на лицах, они тут же ошеломленно застыли. С их губ сорвалась нецензурная брань, но это была естественная реакция на столь чудовищное зрелище.
Джонсон поручил Беллини присматривать за пленниками в кабинете куратора, Каплана отправил
