забрать.
– Но где вы возьмете деньги? И потом, нужно же платить за лечение вашего брата?
Саша опустила голову.
– Ну вот что, – решил Николас. – Я поговорю с Лузгаевым предварительно. Нужно убедиться, что рукопись действительно у него и что он в принципе согласен вернуть ее в обмен на аванс. А там видно будет. Кстати, вы не знаете, сколько именно денег получил от него ваш отец?
– Папа не говорил…
Валя дернула Нику за рукав.
– Всё, шеф, пора. Уедет клиент, не дождется. Только время теряем с этим детским садом.
Фандорин быстро ехал по пустой набережной, а Валя прикидывала вслух, какова могла быть сумма аванса.
– Значит, десять тонн евриков они отстегнули швейцарам. Еще столько же на всякие фигли-мигли, на дорогу. Плюс «мерин». Аллее цузамен штук тридцать-сорок, я думаю. Не считая перстня с бруликом, который, наверно, не меньше потянет…
– Много это или мало, вот в чем вопрос. Хорошо бы выяснить, какова рыночная цена рукописи Достоевского. Жалко, времени нет.
– Десять минут дадите? – Валентина вынула свой миникомпьютер. – Сейчас пороюсь в Сети. Аукционы надо смотреть…
Пока Николас кружил по темным дворам, разыскивая нужный корпус, ассистентка докладывала о результатах блиц-исследования:
– Смотрите, шеф. На аукционе «Кристис» автограф Натаниэла Хоторна (хрен знает, кто такой) ушел за 545000 баксов. Это была даже не рукопись, а корректура романа с авторской правкой…
– «Алая буква»? – кивнул Фандорин. – Да, я что-то читал про это. Хоторн не «хрен знает кто», а классик американской литературы. Русский автор может цениться дешевле.
– Сравнили тоже: американец на букву «х» и Достоевский, – обиделась за державу Валя. – Ладно, поищем кого-нибудь русского… Вот. Пушкин устроит? На аукционе в Берлине анонимный покупатель заплатил 117 тысяч долларов за неизвестный черновик с набросками «Сказки о мертвой царевне и семи богатырях». Всего одна страничка! А у нас целая пачка.
– И к тому же Достоевский на Западе котируется гораздо выше Пушкина.
– Ух ты, смотрите! Глава из какого-то романа «Юлиссес», автор – Джеймс Джойс, между прочим, тоже черновик, продана на «Кристис» за полтора миллиона! Ни фига себе! Что, наш Достоевский меньше потянет? Да если иностранцы зажмотятся, кто-нибудь из наших на том же «Кристис» прикупит.
– Похоже, растяпу Морозова надули, – согласился Ника. – Саша права: нужно где-то раздобыть деньги и вернуть аванс. «Перстень Порфирия Петровича» – вот главная загвоздка.
Машина уже стояла перед домом Лузгаева – респектабельной шестиэтажкой недавней постройки, с огороженной автостоянкой и ярко освещенным двором. Очевидно, Вениамин Павлович был человеком небедным.
– Ты, Валя, оставайся в машине. Он торопится, так что я ненадолго.
– Видел из окна, как вы подъехали. Стильная машина, настоящий британский шик. Я и сам, знаете ли, стопроцентный англоман.
Мужчина, открывший Николасу дверь, и вправду был похож на англичанина из голливудского фильма пятидесятых годов – этакий Дэвид Наивен: зализанные волосы, усы щеточкой, аккуратные бакенбарды.
– Сразу видно, что мы люди одного круга, – с величавой приветливостью объявил Лузгаев, одобрительно посмотрев на твидовый пиджак и клетчатый галстук гостя. – Милости прошу в кабинет.
Кабинет оказался под стать хозяину: всё очень респектабельно, но с некоторым перебором.
– Как вы назвались – Фандорин? – Вениамин Павлович улыбнулся с видом знатока. – Хорошая фамилия, известная. Лузгаевы тоже старинный род, с пятнадцатого века. Столбовые дворяне. Вот портрет нашего родоначальника, государева стольника Никиты Лузгая. – Он показал на картину в золотой раме: краснощекий бородач с булавой в руке. Судя по краскам, по невообразимости наряда, да и по булаве, которая стольнику совершенно ни к чему, портрет был фантазийный, недавнего производства, а родоначальник скорее всего липовый.
– А это мой прадед, акцизный чиновник.
С другого портрета, явно списанного со старого снимка, пучил глаза коллежский регистратор в наглухо застегнутом вицмундирчике. Вот этот на роль лузгаевского предка вполне подходил, да и черты фамильного сходства прослеживались.
– Батюшка мой, ответственный работник ВЦСПС, – пояснил Вениамин Павлович, заметив, что гость разглядывает фотографию солидного мужчины с орденом «Знак почета» на широком лацкане. – Ему пришлось скрывать свое происхождение, такие были времена. Вы привезли остальную часть рукописи? А что же милейший Филипп Борисович?
– Он в больнице.
– Ай-я-яй. Надеюсь, ничего опасного?
– Филипп Борисович в коме, – несколько исказил факты Ника, чтобы избежать лишних подробностей. – И неизвестно, удастся ли его из этого состояния вывести.
Лузгаев поцокал языком, выражая сочувствие.
– Его дочь Александра поручила мне связаться с вами. Она хочет получить назад то, что отдал вам ее отец. Аванс, разумеется, будет возвращен, – прибавил Фандорин небрежным тоном, а сам внутренне замер.
Вдруг он попал пальцем в небо, никакого аванса уплачено не было, и сейчас его разоблачат?
Или, того хуже, вдруг Лузгаев скажет, что у него нет рукописи?
– В коме? – медленно проговорил Вениамин Павлович, никак не отреагировав на упоминание об авансе. – То есть некоммуникабелен?
– Иногда приходит в себя, но очень ненадолго, – придумал Ника. – Например, сообщил, что рукопись у вас – и снова потерял сознание.
– Да-да, все в целости и сохранности, не беспокойтесь.
У Николаса отлегло от сердца.
– Сколько вы заплатили Филиппу Борисовичу? – облегченно спросил он.
Глаза коллекционера сверкнули.
– Разве Морозов не сказал?
– Нет. Я рассчитывал, что вы мне скажете.
– Ну конечно, конечно. В частных сделках, особенно между интеллигентными людьми, главное – щепетильность и абсолютная честность. – Лузгаев немножко подумал и осторожно, словно примериваясь, протянул. – Я заплатил господину Морозову пять… десят… тысяч. Да, именно пятьдесят.
Что ж, это было близко к Валиным расчетам.
– Значит, перстень и пятьдесят тысяч долларов?
И снова во взгляде коллекционера мелькнул непонятный огонек.
– Перстень? А, нуда… Само собой. И пятьдесят тысяч. Только не долларов.
– Значит, евро, – кивнул Фандорин, вспомнив, как Саша говорила, что за лечение отец платил в европейской валюте.
Вениамин Павлович укоризненно развел руками:
– Фунтов. Фунтов стерлингов, дорогой Николай Александрович. Я же говорил: я англоман.
Врет, прохиндей, понял Фандорин. Пользуется тем, что Морозов недееспособен. Но Лузгаев еще не закончил.
– Манускрипт я, разумеется, верну, если такова воля дочери… Кстати, с ней можно увидеться?
– Можно, – хмуро произнес Николас. – Вы получите документальное подтверждение, что она дочь Морозова. Если хотите, вам дадут и справку из больницы о состоянии Филиппа Борисовича.
– Что вы, что вы, я вам верю! – замахал руками англоман. – Порядочного человека сразу видно. Всё будет очень просто и цивилизованно. Я отдаю дочери манускрипт нашего величайшего писателя и
