Глупый Августин, Тото и Тэнасе появились в шкуре белого медведя. Так обычно изображали они, дурачась, Фрама, вызывая хохот публики, когда его номер кончался.
Но прежде их ждал на арене настоящий Фрам.
Он садился на барьер, как человек, подпирал морду лапой и снисходительно смотрел на дурачества паяцев. Он понимал шутки и, возможно, даже смеялся про себя.
Когда ему казалось, что клоуны играли свою роль плохо и подражали ему неудачно, он вставал и вступал в игру: хватал обеими лапами медвежью шкуру, под которой скрывались Тото и Тэнасе, и тряс ее, как мешок с орехами, потом подбирал вывалившихся паяцев, сажал их на барьер — Тото по одну сторону от себя, Тэнасе по другую- и прижимал им головы лапой, чтобы они сидели смирно, глядели на него и учились клоунскому искусству.
Для наглядности Фрам принимался изображать самого себя. Его смешные гримасы повторяли все, что он раньше проделывал внимательно и всерьез. Глупый Августин топтался вокруг него и орал во всю глотку, открывая накрашенный до ушей рот:
— Учись, Тэнасе! Учись, Тото!.. Браво, Фрам!..
Он топал ногами, катался по песку, вставал и снова принимался паясничать, пока Фрам не поворачивался к нему, глядя на него строгими глазами и словно говоря: «Слушай, рожа, не довольно ли валять дурака?»
Тогда Августин пятился, путаясь в фалдах фрака, и не произносил больше ни слова.
Теперь тройка клоунов никого не развеселила. Из их появления в медвежьей шкуре и подражания Фраму ничего не вышло. Публика снова принялась свистеть и топать ногами, вызывая белого медведя:
— Фрама!
— Фрама!
— Фрама!
Вишневый занавес в глубине арены, из-за которого выходили животные, гимнасты и акробаты, заколыхался, то раздвигаясь, то сходясь обратно.
Там что-то происходило, но что именно — никто не знал.
Директор еще два раза появлялся на арене, но ему даже не давали начать: «Дамы и господа, уважаемая публика!..» «Уважаемая публика» затыкала ему рот неимоверным гамом:
— Фра-ма!
— Фра-ма!
Директор пожимал плечами и ретировался за вишневый занавес.
— Не понимаю, что происходит, — сказал старый господин белокурой внучке. — Уж не заболел ли Фрам? Возможно, он не в состоянии выступать…
Но девочка ничего не слышала, не желала слышать: хлопая в ладошки и топая ногами, она кричала вместе со всеми:
— Фрама! Фрама!
— Этот медведь начал капризничать. Слишком его избаловали!.. Он, наверно, воображает себя великим артистом. Точь-в-точь, как люди, милочка, — сказала своей соседке дама с острым носом и тонкими губами.
— Я того же мнения, дорогая, — согласилась с ней ее соседка, такая же остроносая, но с еще более тонкими губами.
Обе страдали желудком. Им было прописано есть только вареный картофель, и то без соли. Поэтому все на свете казалось им скверным и скучным, все, по их мнению, капризничали. Весь вечер они морщили нос и ни разу не аплодировали. Мисс Эллиан с бенгальскими тиграми им не понравилась. Не угодили и гимнасты в черном трико с вышитым белым шелком черепом, которые ежесекундно рисковали жизнью. Ни одной улыбки не мелькнуло на их постных лицах, когда выступали со своими комичными проделками глупый Августин, Тото и Тэнасе.
Это были очень надменные дамы. Лучше бы они вообще остались дома и легли спать. Но тогда нельзя было бы рассказывать завтра обо всем, что они видели и раскритиковали.
— Все ясно. Медведь просто капризничает. Издевается над публикой.
Кудрявая девочка в белой шапочке перестала топать. Она слышала этот разговор, потому что остроносые дамы сидели в ложе рядом. Она покраснела, набралась храбрости и выступила в защиту своего любимца:
— Он вовсе не капризничает. Фрам никогда не капризничает.
— Это еще что такое? Ты, девочка, дурно воспитана!
Дамы обиделись и надменно посмотрели на нее сквозь лорнет.
Девочка залилась румянцем.
Но оказавшийся тут же Петруш чуть не захлопал в ладоши, чуть было не крикнул: «Молодчина! Так им и надо! Правильно, что ты поставила их на место!»
— Веди себя прилично, Лилика! — пожурил ее дед, впрочем, больше для вида, потому что в душе был с ней согласен.
— Но ведь они сказали, дедушка, что Фрам капризничает и издевается над нами… Фрам никогда не капризничает!
Дедушка хотел еще что-то прибавить, но не успел.
В цирке вдруг стало тихо.
Топание и крики прекратились, и на арену ковром легла тишина. Такая тишина, какой не было ни когда с трапеции на трапецию перелетали гимнасты в черном трико, ни когда мисс Эллиан клала голову в пасть тигру.
Из-за бархатного вишневого занавеса показался Фрам.
Одна лапа еще держала поднятый край занавеса.
Он остановился и обвел взглядом цирк: множество голов, множество глаз в ложах, партере и на галерке.
Медведь выпустил занавес.
Прошествовал на середину арены. Поклонился, как всегда, публике,
— Фрам!
— Браво, Фрам!
— Ура! Браво, Фрам! Ура!
Фрам неподвижно стоял среди арены, громадный, белый как снег. Точно так стоят его братья в стране вечных снегов на плавучих ледяных островах, поднимаясь на задние лапы, чтобы лучше видеть, как другие белые медведи уплывают в безбрежный океан на других ледяных островах.
Он стоял и глядел в пространство.
Потом шагнул вперед и провел лапой по глазам, словно снимая лежавшую на них пелену.
Аплодисменты стихли.
Все ждали что будет дальше.
Все думали, что Фрам готовит какой-то сюрприз. Вероятно, новый номер, труднее всех прежних. Обычно он начинал свою программу без промедления. И тишины требовал сам. Теперь же она, казалось, удивляла его.
— Фокусы! Смотрите, как он ломается! — пискливым голосом заметила одна из остроносых дам.
Петруш едва сдерживался, переступая с ноги на ногу и покусывая губы.
Голубоглазая девочка пронзила надменных дам возмущенным взглядом, но ничего не сказала: дедушкина рука лежала на ее плече…
Рядом с Фрамом возвышался обтянутый белым сукном помост, на который он обычно поднимался, чтобы поиграть гирями и показать эквилибристику с шестом. Публика кидала ему апельсины, а он ловил их пастью.
Вот он уселся на край помоста и стиснул голову передними лапами — поза человека, которому хочется собраться с мыслями или вспомнить что-то важное, а может, и такого, который что-то потерял и пришел в отчаяние.
— Видишь, милочка, как он над нами издевается! — обиженно проговорила одна из остроносых дам. —
