пошел к себе под навес, а я поскакала к дому.
Никогда еще не была я так безжалостна к моему коню, никогда так не хлестала крутых боков Шалого крошечной нагайкой. Верный конь понимал меня и нес быстро-быстро. В мозгу моем проносились обрывки бредней вещуньи. Я хотя и считала их вздором, но не могла выгнать из мыслей. Я рвалась домой…
На завтра был решен мой побег. Ни одна душа не догадывалась о нем. Целые три недели готовилась я к нему. В маленьком узелочке были сложены лаваши и лобии, которые я ежедневно откладывала от обеда и незаметно уносила к себе. Мой маленький кинжал, остро отточенный мною на кухонной точилке, во время отлучки Барбале, тоже лежал под подушкой… Я уже сходила на кладбище проститься с могилками мамы и Юлико и поклясться еще раз моей неразрывной клятвой у праха деды.
Я выпустила на свободу Казбека, у которого за лето порядочно отросли крылья, и молодой орел улетел в горы. С бабушкой я была особенно добра последнее время: мне не хотелось оставлять по себе дурного впечатления. Даже с ненавистной баронессой я была очень любезна, чем порадовала папу. Барбале, Родам, дурачок Андро, отчаянно грустивший со смерти своего молоденького княжича, Брагим, Михако и Анна — все не могли нахвалиться мною. Я была кротка, добра, предупредительна. К отцу только я не ласкалась… Я боялась, что если загляну в его малые, прекрасные глаза, — у меня уже не хватит силы его покинуть и я не в состоянии буду исполнить моего замысла, не решусь оставить его…
Все эти три недели я ежедневно уносилась с Шалым в предместья Гори, прощаясь с милыми, родными местами…
И вот день побега подошел.
Накануне, сидя в последний раз на спине Шалого, я невозможно горячила его, чтобы упиться до конца безумно-быстрой скачкой.
— Завтра, завтра, — твердила я, как во сне. — Завтра я уже не буду видеть тебя, мой розовый, мой благоухающий Гори… я буду далеко… Завтра, когда счастливая невеста войдет в дом моего отца, маленькая, злая княжна Нина будет уже за несколько десятков верст от дома! Прощай, Гори! Прощай, моя родина!.. Да, завтра меня здесь не будет. «Белая голубка заменит в гнезде черную орлицу, — вспомнила я предсказание Сарры. — Маленький орленок не может ужиться в одном гнезде с белой голубкой…» Как хорошо, как поэтично высказала Сарра свое пророчество!..
«Пророчество? — с ужасом поймала я себя на мысли, — пророчество — значит, Сарра говорила правду… Она ясновидящая!.. А горный коршун, а кровь… а девушки и тесная клетка? Что это? Помоги мне, Боже! Я ничего не понимаю!»
Почти бесчувственную снял меня с лошади отец, ожидавший у крыльца моего возвращения, и, прижав к груди, понес в дом.
— Нина, что так долго? Как ты нас испугала, дитя мое! Где была ты? — ласково журил он меня дорогой. — Что с тобой? Как ты побледнела!
— Ничего, папа, меня понес немного Шалый, — солгала я.
— Эти прогулки пора прекратить, — слышишь ли! Ты не будешь больше ездить на Шалом, пора приняться за серьезное учение, — строго проговорила бабушка, не удостоив меня даже взглядом.
— Да они и прекратятся, завтра же, — не без злорадства сказала я, дерзко взглянув на эту сухую, черствую, педантичную старуху.
— Что это у тебя, дитя? — спросил отец, указывая на узелок, который я, как сокровище, прижимала к груди.
— Это? — и я вспыхнула, как зарево, — это… маленький сюрприз тебе на завтра… к свадьбе… — солгала я еще раз невольно в этот вечер.
Бедный, милый отец! Если б он знал, что за свадебный подарок готовила ему его любимица-джаным! К счастью, людям не дано судьбою читать в мыслях друг друга.
Он ласково, счастливо улыбнулся мне…
Чай, выпитый мною в последний вечер в отцовском доме, показался мне горьким и невкусным. Я не дотронулась ни до ужина, ни до вина. Потом, ссылаясь на головную боль, я попросила позволения выйти из-за стола.
Бабушка сердито покосилась на меня, а отец встал встревоженный.
— Что с тобой, чеми потара сакварело, что с тобой? — спросил он, благословляя меня на сон грядущий и заглядывая в мои глаза.
— Ничего, папа, болит голова немного, устала и только! — возможно спокойнее отвечала я и, боясь разрыдаться у него на глазах, поспешила выйти.
Он догнал меня на дороге, поднял на руки и понес, шутливо убаюкивая, как это часто делал в детстве.
— Папа-радость! — могла я только выговорить и с силой прижалась к его груди. — Любишь ты меня?
— Люблю ли я тебя? — вскричал он, — тебя — мою малюточку, мою девочку, мою дочурку-джаным!.. Люблю ли я тебя? И ты можешь это спрашивать, злая крошка?
— Папа мой, — шепнула я, блаженно закрывая глазки, — если б я умерла… как мама и Юлико… ты бы много плакал? горько?
— О-о! — стоном вырвалось из его груди и он до боли крепко сжал меня руками.
Я видела при бледном свете месяца, как помертвело его лицо, и сердце мое сжалось.
— Что ты, папа, золото мое… ведь я жива, я около тебя… здесь, папа… и буду с тобою, хорошей, умницей… а ты посиди за это у меня на постельке и расскажи мне сказку о луче месяца… помнишь, как рассказывал, когда я была малюткой! — просила я, ласкаясь к нему.
— Да, да, — обрадовался он, — я расскажу тебе сказку, а ты лежи тихо, тихо… как мышка.
— Милый папа, — позвала я его, в одну минуту раздевшись и юркнув в постель, — я готова. Начинай свою сказку.
Он сел на краю кроватки и, играя моими черными, длинными косами, унаследованными мною от мамы, начал свою сказку…
Чудесная это была сказка! Луч месяца рассказывал в ней о своих странствиях — как он заглядывал на землю и людские жилища и что видел там: он был и в царском чертоге, и в землянке охотника, и в тюрьме, и в больнице… чудесная сказка, но я ее на этот раз вовсе не слушала. Я только ловила звуки милого голоса, и сердце мое замирало от сознания, что завтра я уже не услышу его, не увижу этого чудесного, доброго лица с гордыми прекрасными глазами и ласковым взглядом.
Я закрыла глаза, живо представляя себе его образ, чтобы убедиться — удастся ли мне это, когда я буду вдали от него.
— Ты спишь, моя крошка? — тихо спросил он.
Если б я ответила, то, наверное, разрыдалась бы: так нежен, так женственно-ласков был его вопрос. Я промолчала…
Тогда он наклонился надо мной и нежно и слабо коснулся губами моего лба.
— Спи, моя дочурка, спи, чеми потара сакварело, — произнес он свою любимую ласковую фразу.
Броситься к нему на грудь, обвиться руками вокруг его шеи, прижаться ответным поцелуем к его дорогим устам — вот что хотела я сделать. Но… не сделала…
«Свадьба завтра… Белая голубка поселится в орлином гнезде, где маленькому орленку нет места… О, деда! я сдержу мою клятву!» — вихрем пронеслось в моих мыслях.
Он вышел, осторожно ступая, чтобы не разбудить меня, а я зарылась головою в подушки и рыдала глухо, неудержимо…
. . . . . . . . .
Еще лучи восхода не золотили Гори, когда я, в костюме сазандара Беко, вышла из дому с волынкой за плечами и узелком в руках.
Я долго перед уходом возилась с моими волосами: они никак не хотели укладываться под грязную баранью папаху. Резать мне их не хотелось. Волосы — гордость и богатство восточной девушки. Да и в ауле Бестуди засмеяли бы стриженую девочку. И я с трудом запихала их под шапку, радуясь, что не пришлось их резать.
Выйдя из дому, я обрывом спустилась к Куре, перешла мост и, взобравшись на гору с противоположного берега, оглянулась назад. Весь Гори был как на ладони. Вот наш дом, вот сад, вот старый
