обидел. Понадобилось несколько трезвых дней, чтобы я осознал, как привык к вину. И вот я сидел здесь с бутылкой, вспоминал, смотрел на алтарь. И думал об обещаниях Корделии и Господу, об обещаниях, которые нарушил. Я вспомнил, что Флоринда старалась, чтобы я не пил, потому что знала, что делает со мной вино, что Корделия пыталась поступать так же. И вдруг… я стал сам себе противен. Неужели без женской руки я не могу удержаться от выпивки? – Он в изнеможении прикрыл глаза и закрыл лицо руками. – Но, даже думая об этом, я все равно хотел вина. Хотел так, что даже губы у меня горели. – Голос его дрожал. – По правде говоря, мне и сейчас его хочется.
Гонорина не могла больше сдерживаться. Она положила ему руку на плечо.
Он, казалось, и не заметил этого.
– Я налил немного вина на ладонь и нюхал его, нюхал, как изнывающее от жажды животное.
Он поднял голову, и она убрала руку.
– Я принюхивался, пока аромат не иссяк. – Он улыбнулся почти радостно. – И тогда меня словно озарило. Если я буду пить, наслаждение будет длиться недолго, а потом испарится, как испарился запах с ладони. Да, я смогу утопить в вине все свои тревоги, но только на ночь, а утром они снова вернутся, вернутся вместе с головной болью и со стыдом перед Корделией и перед Господом. И на следующую ночь мне понадобится больше вина, чтобы забыть и это, а потом – еще больше. – Он вздохнул. – И тогда я решил, что оно того не стоит.
Сердце ее переполнялось любовью и гордостью за него. Но она смогла сказать лишь:
– Как я рада!
Он пожал плечами.
– Не знаю, Гонорина, как долго я смогу воздерживаться. Этой бутылки я боюсь сейчас так же сильно, как раньше желал ее. Вино имеет надо мной такую власть, которая порой сильнее моей любви к Корделии и даже веры в Бога.
Она поборола в себе желание обнять его и постаралась все свои чувства передать интонацией.
– Так люби и верь сильнее, тогда ты победишь. Они помогут тебе. И, если однажды ты поддашься искушению, собери все силы и начни сначала. – Она улыбнулась. – Знаешь, ты не очень отличаешься от других. Люди стремятся ко многому – к деньгам, к власти, к славе. Но когда они получают это, они понимают, что хотели совсем иного. Но правды они не видят, а лишь стремятся получить еще больше того, чего не хотят, и в конце концов либо губят себя, либо понимают, что истина совсем в ином.
Он посмотрел на нее удивленно, а она отвела взгляд, смутившись от того, что говорила не столько о нем, сколько о себе самой.
Казалось, и он это понял.
– А ведь ты так и не ответила на вопрос, который я задал тебе сегодня вечером. Насчет того, стоило ли выходить замуж за Бердсли. – Его низкий глубокий голос словно проникал ей в душу. – Так ты сейчас на него отвечаешь?
Гонорина вздохнула.
– Наверное, да. – Она немного поколебалась, потом наконец решилась. Он открыл перед ней душу, и она должна дать ему ответ. Он заслуживает поощрения после тех мучений, которые она ему доставила. – Если это тебя хоть немного утешит, я признаюсь: ты был прав, когда говорил, что брак, не основанный на любви, не сделает меня счастливой. – Она усмехнулась. – Стоило ли тогда выходить замуж? Не уверена. – Он не проронил ни слова, и она продолжала: – Только не пойми меня неправильно. У нас с Робертом была довольно спокойная жизнь. Он относился ко мне с уважением, не бил, не презирал.
– Я и не думал, что будет иначе, или я бы не допустил, чтобы он стал твоим мужем. Я был уверен, что он позволит тебе делать то, что ты захочешь.
– Можно, наверное, и так сказать, – ответила она с горечью. – Ему вообще было все равно, что я делаю. Ему нужна была жена, которая была бы украшением дома, больше ничего. Когда он ухаживал за мной, он был тих и благороден, но то, что я принимала за выражение глубоких чувств, шло от натуры скучной и пассивной. Поженившись, мы быстро нашли каждый свое увлечение. Виделись мы лишь изредка: когда принимали гостей или когда ему надо было…
Она умолкла. Эту часть супружеской жизни ей обсуждать не хотелось.
– Кажется, мы неплохо жили… – она вздохнула, – но подлинного чувства не было. Позже я много думала о том, что, несмотря на затруднения с деньгами, мать и отец были счастливы друг с другом, хотя отец был простым портным.
Она гордо вздернула подбородок и взглянула на него, ожидая увидеть на его лице самодовольную улыбку. Но он изучающе смотрел на нее, мрачно поджав губы.
– Так что, – продолжала она не слишком уверенно, – в конце концов я осознала свою ошибку. Вышло так, что твой новый выбор оказался более удачным, чем мой. – Она поборола в себе гордость. – Ну как, рассказ мой принес тебе удовлетворение?
Он задумчиво оперся о подбородок и покачал головой.
– Я никогда не желал тебе несчастья, Гонорина. Да, ты оскорбила меня, отвергнув мои ухаживания, и больше всего я был оскорблен потому, что знал: ты любила меня. Но я принял путь, уготованный мне Господом, и никогда не хотел, чтобы ты страдала.
Он отвел взгляд.
– Когда ты приезжала повидаться с Флориндой и бывала раз от разу все более раздраженной, я переживал за тебя. Мне казалось, что ты превращаешься в пустую, бесчувственную женщину, и мне было жаль тебя прежней, но я и не подозревал, что в глубине души ты оставалась той, настоящей. – Улыбка озарила его лицо. Он взял ее за руку. – Когда я сейчас увидел тебя вновь, то понял, что смерть мужа как бы освободила тебя, что ты вовсе не переменилась.
Она затаила дыхание. Он гладил ее руку, и в ней вновь пробуждалась безумная надежда.
Он молча рассматривал голубые прожилки на ее ладони.
