Сергей протер глаза, не понимая, кого и зачем кричат; через оконце в зрачки бил солнечный луч, было светло, коптилка задута, печка потухла, и тепла от нее не было; возле печки кричал Петров:
— Товарищ взводный! Товарищ взводный! Потом он вдруг тихо сказал:
— Идите в траншею. Фрицы оповестили: Чибис будет выступать по радио…
Сгорбившись, Сергей зашагал к двери, с усилием передвигая ноги. В траншее, рядом с оцепеневшими бойцами, он прислонился плечом к стенке и сказал скрипуче:
— Ну?
Мощный репродуктор заговорил голосом, который был, наверное, слышен всему полку. Кто-то по- русски, но с акцентом проговорил, что сейчас у микрофона с обращением к советским солдатам выступит ефрейтор Красной Армии Аркадий Чибисов. Эту фразу с перерывами повторили дважды, затем репродуктор разнес над заснеженной рекой и нолем, над притихшей передовой знакомый баритон — но без прежнего пафоса. Да, это Чибисов. Он, заикаясь, заговорил, что находится в плену, что будто бы обхождение с ним хорошее, а раненым, Михаилу Быкову и Георгию Пощалыгину, оказана медицинская помощь…
— Продажная шкура! — бешено заорали над ухом у Сергея, и с пулеметной площадки прострочила длиннейшая очередь за реку, откуда разносился усиленный динамиком голос Чибисова.
И эта очередь убила остолбенение. За ней ударили другие очереди, за очередями — мины и снаряды. Чибисова за грохотом уже не слышно. Немцы тоже подняли стрельбу, и солнечный полдень наполнился разрывами и дымом, и снег во многих местах свежо зачернел.
Схватив из пирамиды автомат, Чибисов не надел его на шею, на ремень, а просто держал в руках, и когда в траншею спрыгнула фигура в белом и крикнула: «Хенде хох!» — Чибисов в ужасе выронил автомат. Но рук поднять не мог: обессилев, они не слушались его.
За первой фигурой спрыгнула вторая, третья, они навалились на Чибисова и опрокинули на спину. Он хотел крикнуть: «Не убивайте!» — и не крикнул: в рот затолкали тряпку. Упираясь коленями ему в грудь, связали веревкой руки и ноги. Подняли, бросили на плащ-палатку и потащили по полю.
Он задыхался и стукался головой обо что-то твердое.
В себя Чибисов пришел от холода: в лицо швыряли пригоршни снега. Затем вытащили кляп, развязали ноги: «Рус, вставать!» С завязанными руками нельзя было подняться иначе, чем встав на колени. И Чибисов встал на одно колено, на другое, выпрямился. Ему развязали и руки, ткнули в бок автоматом, повели по полю, по ходу сообщения, открыли дверь и втолкнули в блиндаж.
Он зажмурился от яркого света, а когда открыл глаза, увидел привалившихся к бревенчатому стояку Быкова и Пощалыгина, и это почему-то еще больше ужаснуло его.
— Пройди сюда, — сказал Чибисову на чистом русском офицер, сидевший за столиком, и мотнул головой туда, где стояли Быков и Пощалыгин.
Чибисов подошел, остановился рядом. Быков сказал:
— И тебя, Чибисов, угораздило? Ну, ничего, будем держаться.
— Вместе будем держаться, — сказал Пощалыгин.
Из угла вышел немец с оттопыренными ушами, с дамским пуховым платком на шее, с санитарной сумкой — видимо, фельдшер, — осмотрел Чибисова, для чего-то заглянул в рот, быстро и небрежно смазал йодом рассеченный лоб, подошел к Пощалыгину, прищелкнул языком.
Он бинтовал Пощалыгину плечо и бедро, Быкову — голову, офицер за столиком торопил:
— Вы копаетесь, Винцель, как баба.
В блиндаже было жарко натоплено и светло — над столом лампочка от аккумулятора, на стояке «летучая мышь», — никелированные кровати отражали свет, на кроватях — пышные перины, на перине, вдавившись, сидел напомаженный, с покатыми плечами, в расстегнутом мундире офицер, на мундире — Железный крест. Майор за столом и сидевшие по сторонам от него разведчики в маскировочных костюмах перебирали разбросанные перед ними измятые письма и газеты, извлеченные из карманов и полевых сумок пленных, перелистывали серые красноармейские книжки.
Майор сказал пленным:
— Подойдите поближе.
— Сперва пускай нам развяжут руки, — сказал Быков,
— Развяжите их! — приказал майор. — Фамилия, звание?
— Быков. Ефрейтор.
— Номер полка? Число штыков? Фамилия командира? Задачи полка? Задачи батальона, роты, взвода? Фамилия их командиров? Что на вооружении? Система обороны?
— Фу-ты ну-ты, — сказал Быков, разминая затекшие пальцы. — Вопросиков поднакидали. Номер полка? Забыл!
— Не хочешь отвечать? — спросил майор.
С кровати встал обер-лейтенант с Железным крестом:
— Я умею говорить и на другом языке, более доступном вам, вы меня поняли?
— Господин майор. И вы, господин обер-лейтенант, — сказал Быков. — Не теряйте времени. Можете со мной сделать что хотите. Но я поклялся на присяге и военной тайны не выдам.
— А это как тебе? — И обер-лейтенант ударил кулаком между глаз.
Быков, пошатнувшись, устоял. Вытирая кровь, сказал:
— Это ваш язык, господин фашист? А вот это наш! — Свинчатый кулак Быкова сбил обер-лейтенанта с ног. Майор вскочил, разведчики бросились к захваченным бойцам, щелкая затворами, но обер закричал с пола:
— Назад!
Не вставая, навалившись на локоть, он выдернул парабеллум из кобуры и выстрелил. Быков схватился за живот, и, пока, скрючившись, оседал на пол, обер-лейтенант разрядил в него всю обойму.
Чибисов увидел, как упал Быков, как побледнел Пощалыгин, — и ему снова стало дурно.
Поташнивало и Пощалыгина: от собственной боли, от крови, растекавшейся из-под Быкова.
Солдаты поволокли тело, оставляя на досках кровавый след.
Майор проследил за часовым, старательно и тихо прикрывшим дверь, и сказал Пощалыгину:
— Фамилия? Звание? Молчание.
— Господин майор, он не желает отвечать, — сказал обер-лейтенант.
— Фамилия и звание нам известны из красноармейской книжки. Пощалыгин Георгий, рядовой. Ты? Номер полка? Численность личного состава? Фамилия командира полка?
Обер-лейтенант приложил горящий конец сигареты к щеке Пощалыгина, к подбородку, к скуле:
— Терпелив, хвалю. А вот это?
Сигарета ткнулась в брови, в висок — засмолились, задымили волосы.
— Заговоришь!
Горящий конец — в глаз. Пощалыгин вскрикнул, застонал.
— Прорезается голосок. Ты что-то хочешь сказать? Нет?
«Лишь бы скорей кончали меня, — подумал Пощалыгин. — И лишь бы свои узнали про нас. Что в плен мы попали раненные. Что не предатели мы, клятву сохраняем».
— А это как?
К тем болям прибавилась еще одна — под ногтем большого пальца, потом — боль в указательном пальце, потом… Что? Загоняют гвозди под ногти. Или спички. И еще боль, еще — острая, колющая, как будто шилом: в спину, в грудь, в живот.
Его ударили ножом в грудь, где сердце, и в тело вошла боль, огромная, необъятная, поглотившая все остальные боли, и в этой всеобъемлющей боли он захлебнулся.
Чибисов зажмурился. Спазмы сдавливали горло, со лба, по щекам сползали капли холодного пота. Пошатывало, еще немного — и упадет без чувств.
— Эй ты! — крикнул майор. — И с тобой разделаемся, как с этими фанатиками!
Чибисов открыл глаза, зашатался сильней. Он сглотнул, преодолел спазм и сказал:
— Не бейте меня, не убивайте… Я все расскажу…
В полк понаехало начальства: командир, начальник политотдела, прокурор дивизии, начальник штаба,
