убило.
– Как мы из того Дитрихсдорфа ноги вытянули? Бог помог.
Овсянников – теперь уже с усмешкой:
– А от Адлига, через овраг, по снегу – бегом, кувырком…
Смотрим: слева, в объезд Выселок, по бездороги, – сюда два наших джипа переваливаются.
Забезпокоились, куда мы делись.
Оба администратора – в белых рубашках и при галстуках. Местный – куда попроще, и куртка на нём поверх костюма дождевая. На районном – галстук голубой, хороший серый костюм в редкую полоску – и ничего сверху. Лицо же – широкое, сильно скуластое, с хмурким выражением. Волосы – смоляно-чёрные, жёсткие, густы-перегусты, и с чёрным же блеском на солнце.
Говорим: – Забросили их тут.
Районный: – А что от нас зависит? Пенсии платим. Электричество им подаём. У кого и телевизоры.
А местный – это то, что прежде был «сельсовет», – видно, из здешних поднялся, до сих пор в нём деревенское есть. Долговатый лицом, длинноухий, волосы светлые, а брови рыжие. Добавляет:
– Есть и коровы у кого. И курочки. И огород у каждой. По силам.
Садимся в джипы и – администраторы впереди – едем по грудкой дороге через саму деревню, по нашему склону вниз.
Но что это? Четыре бабы тут как тут, пришли и стали поперёк дороги заплотом. И деда – с собой привели, для подпоры, – щуплого, в кепочке.
И с разных сторон – ещё три старухи с палочками доковыливают. Одна – сильно на ногу улегает.
И – ни души помоложе.
Значит, про начальство прознали. И стягиваются.
Ехать – нет пути. Остановились.
Чуть повыше андреяшинского места, шагов на двадцать.
Местный вылез:
– Что? Давно больших начальников не видели?
Перегородили – не проедешь. Уже шесть старух кряду. Не пропустим.
Вылезает и районный. И мы с Витей.
Платки у баб – серые, бурые, один светло-капустный. У какой – к самым глазам надвинут, у какой – лоб открыт, и тогда видно всё шевеленье морщинной кожи. На плечо позади остальных – дородная, крупная баба в красно-буром платке, стойко стала, недвижно.
А дед – позади всех.
И – взялись старухи наперебив:
– Что ж без хлебушка мы?
– Надо ж хлебушка привозить!
– Живём одна-проединая кажная…
– Этак ненaдалеко нас хватит…
Сельсоветский смущён, да при районном же всё:
– Так. Сперва Андоскин вам возил, от лавки.
В серо-сиреневом платке, безрукавке-душегрейке, из-под неё – кофта голубая яркая:
– Так платили ему мало. Как хлеб подорожал, он – за эту цену возить не буду. Целый день у вас стоять, мол, охотности нет. И бросил.
Сельсоветский: – Правильно.
Голубая кофта: – Нет, неправильно!
Мотнул головой парень:
– Я говорю, что – так было, да. А теперь, на отрезок времени, должен вам хлеб возить – Николай. За молоком практически приезжает – и хлеб привозить.
– Так он тоже завсяко-просто не возит. Сперва молоко сдай – а на той раз хлеб привезу.
В тёмно-сером – наша прежняя, знакомая. Напряглась доглядеть, доуслышать: чего же скажут? выйдет ли решенье какое?
В светло-буром:
– А кто молоко не сдаёт, тому как? Просишь: Коля, привези буханочку! А он: у меня зарплата – одна. У меня уже набрaто, кому привезти.
В серо-клетчатом, с живостью:
– Мы, выселковские, вдокон пришли. Житьеца не стало, йисть нечего.
В капустном, маленькая:
– Конечно, к нам езду нету…
Сельсоветскому – край оправдываться, скорей:
– А я у него всегда интересуюсь: Николай, ты возишь? Говорит – вожу.
Голубая кофта и подхватилась, залоскотала:
– А вы – у нас поинтересовались? Когда-нибудь приехали сюда? Вы, председатель сельсовета, – хоть бы распронаединственный раз… С давних давён никого не было.
И поварчивают другие:
– Повередилось не до возможности…
– О нас и вспомятухи нет…
А бритый дед во втором ряду стоит молча, малосмысленно. То жевал, а то – раздвинул губы, и так со ртом открытым.
Овсянников голову свою лысеющую опустил. Болит его деревенская душа.
– Минуточку, – спешит сельсовет, – а почему вы прямо сразу не сказали, как он возить не стал?
В капустном: – Не посумеем мы сказать.
Искитея: – Опасаемся.
Тут – вступил районный, сильным голосом:
– А я вам говорю: надо говорить. Вот боимся мы сказать Николаю, вот боимся Михал Михалычу, боимся сказать мне, а чего бояться?
Голубая кофта: – Да я б не побоялась, приехала. Да уж я – никуды, ехать. И дед мой тем боле никуды.
А в красно-буром как оперлась на палку левым локтем, согнула, к плечу кулак приложила, глаза совсем закрытые: «Не видать бы мне вас никого…»
– А я к вам вот разве не приехал? Я спрашивал Михал Михалыча: хлеб возят? Возят, каждый день. Почему же вы не говорили?
В серо-клетчатом, рукой рубя:
– Вот теперь молчанку нашу взорвало!
– Уж как измогаем, сами не знаем.
У нашей той, в тёмно-сером платке, руки причернённые, в кожу въелось навек, и чёрные ободки вкруг ногтей, – руки сплелись на верху палки, так и стоит. Морщины, морщины – десятками, откуда стольким место на лице? Теперь – потухла, уставилась куда-то мимо, так и застыла.
Районный уже решил:
– Давайте договоримся так. Теперь целую неделю к вам будет ездить Михал Михалыч…
– Да кажедён – по что? Хоть через день ба…
– Да хлебушка хоть раз бы в три дни…
– Я не говорю, чтоб каждый день возил хлеб. Но в течение недели, вот до праздника Победы, 50 лет, каждый день будет приезжать и проверять, как вы обезпечены.
(Только успевай записывать…)
– …Мы его избрали здесь, голосовали за него в сельскую администрацию, так пусть он выполняет свой долг как глава местного самоуправления. Пусть хотя бы хлебом обезпечивает. Мы не говорим, чтоб он домa строил, дома – конечно уже нельзя сделать по нашей жизни.
– Дома-а-а… Где-е-е…
– …А вода – у вас есть. Да вот – хлеб. Чтоб самое необходимое. Он обязан это сделать.
Стоном:
