Черный порошок мастера Ху

Безразличный к царившему вокруг него оживлению, скопец Доброхот, извиваясь, словно змея, пробирался сквозь толпу, размышляя о заключенных за день сделках. Дела шли прекрасно, португальцы выказывали явное нетерпение, желая поскорее наладить торговые связи с местным населением. Обладая мощным флотом, давно уже бороздившим океанские просторы, они хотели играть главенствующую роль в торговле с Востоком. Господин Доброхот внутренне ликовал при мысли об открывающихся перед ним перспективах: ведь с приходом сюда и французских купцов, что неизбежно, он сможет играть на разнице в ценах, лавируя между теми и этими. От этого соперничества он уж точно будет иметь несколько лишних сапеков, которые украсят его и без того пухлый кошелек.

Он вперил свой странно неподвижный взгляд в людей, усаживавшихся перед сценой, на которой уже расположилась группка музыкантов, и с удивлением заметил знакомую фигуру, прислонившуюся к стволу дерева. Эта гордая и в то же время непринужденная манера держаться, эти косы, свернувшиеся в углублении плеч, могли принадлежать только одному человеку.

— Госпожа Аконит! — прошелестел он, бесшумно подойдя поближе. — Я и не знал, что вы любите театр. Вот, значит, на что вы тратите свое жалованье?

Молодая женщина обернулась, ничем не выказав своего волнения, и ответила ровным голосом:

— Театр интересует меня не больше, чем все остальное. Однако в этой пьесе речь как раз идет о воре, которого поймал один прозорливый судья и которому в конце концов отрубили голову — вроде бы топором.

Господин Доброхот подпрыгнул на месте и метнул в госпожу Аконит испепеляющий взгляд. Мерзавка не могла не знать, что скопцы не выносят упоминаний о любом действии, связанном с отрезанием или отрубанием, и что говорить с ними о ножах и прочих режущих предметах по крайней мере невежливо. Этой женщине и правда наплевать на все на свете!

— Я просто прогуливаюсь, а перед этим заходила к вам домой, — вновь заговорила вдова, распространяя в вечернем воздухе нежный аромат жимолости. — Однако ваша жена беседовала с мандарином Таном, и я ушла.

Крупные, как утренняя роса, капли пота выступили из пор перепуганного скопца. Он часто заморгал.

— Как?! Мандарин Тан опять приходил ко мне! А вы, случайно, не уловили, о чем они разговаривали?

— Так, самую малость. Кажется, они беседовали о способах совокупления и оргиях, при этом упоминались и ваши навыки по этой части, если я ничего не путаю.

Господин Доброхот, оторопев, уставился на нее. Она что, опять издевается над ним? В золотистом свете фонариков глаза молодой женщины казались ему совершенно непроницаемыми.

— Допустим, — согласился он, не желая показывать своего замешательства. — А мандарин ничего не спрашивал о документах, что я ему послал? И как он выглядел? Строгим, рассерженным, испытующим?

— Вы слишком многого от меня хотите, господин Доброхот! Лицо нашего судьи, хоть и весьма привлекательное, все же не привлекло моего внимания больше, чем обычно. Правда, постойте… Да-да, он интересовался, почему это больных арестанток должны были отправить на остров Могил.

Вытирая потные ладони о шелковую блузу, господин Доброхот изо всех сил старался сохранить присутствие духа.

— И что же вы ответили?

Молодая вдова обратила к нему свое прекрасное лицо, на котором, как ему показалось, читалась легкая ирония.

— Что они страдали заболеванием, которое грозило разрастись в эпидемию. И что надо было во что бы то ни стало отправить их куда-нибудь подальше. Разве не так?

— Да, конечно, — отозвался скопец, обеспокоенный тоном ее голоса.

Он хотел было повнимательнее взглянуть на нее, чтобы обнаружить какой-нибудь знак на ее высоком лбу, изучить двусмысленную улыбку, игравшую на волевых губах, но госпожа Аконит уже отвернулась к сцене, привлеченная появлением актеров, которые начали медленно раскачиваться под звуки однострунной цитры. Музыкант с бамбуковым смычком в руке извлекал из своего инструмента звуки, напоминающие человеческое пение. Должно быть, то была печальная, трогательная песня, но в ушах скопца она отозвалась похоронным плачем, заставив его содрогнуться всем телом под мокрой от пота блузой.

* * *

Настала ночь чернее разорванной сутаны, которая хлещет меня по лицу в самых страшных моих кошмарах. Я задыхаюсь, сидя в этой комнате, несмотря на распахнутое настежь окно. А ведь я уже не один раз умывался ледяной водой, что была холоднее кожи мертвеца. Мне хочется убежать из этого места, здесь тесно и душно, словно в заколоченном гробу. Напрасно взываю я к бескрайним просторам с их разноцветным сиянием, расчерченным радугами, острыми, как турецкие сабли, где мое освобожденное тело порхает, словно птица с горящей кровью. Тщетно призываю я молнии, пронзающие дух своими сверкающими стрелами, прежде чем вознести его на невообразимые высоты. Где тот космический ветер, что овевал мой лоб, выдувая из головы прежние мысли, очерчивая новые горизонты там, за пылающими звездами? Где те световые брызги, что обжигали мне глаза, прежде чем они раскрывались вновь для лицезрения новых, невиданных красот? Неужели вечность, к которой я стремился, потеряна навсегда? Неужели этот мандарин с мальчишеским лицом был прав? И бессмертие — это всего лишь память, которую мы оставляем по себе в душах живых, невесомый отпечаток, нуждающийся в людской поддержке? Неужели это и есть бессмертие? А философский камень — химера, придуманная человеком для самоуспокоения и самообмана?

Сегодня вечером, когда жажда раздирает мне глотку, призывы застревают у меня в горле, а тощее тело безнадежно остается прикованным к земле, отягощенное страшным грузом, что давит мне на плечи. Рот у меня наполнен металлическим привкусом земли, и мне кажется, что я похоронен заживо в могиле, которую сам вырыл для себя. Этот мрак хуже смерти…

Уронив перо, Сю-Тунь поднял блуждающий взор и стал переводить его с кадки, опрокинутой им во время последнего умывания, на маленькую жаровню, на которой он ставил свои опыты, затем на черную тетрадь, в которую он записывал свои наблюдения. Взгляд его задержался было на деревянном кресте, что висел на стене, но, моргнув, он отвернулся. С выражением отвращения и, возможно, печали он мотнул головой и, твердой рукой взяв нож, сделал себе надрез на запястье.

* * *

Уже давно миновал Час Свиньи,[8] когда ночные сторожа совершают свой обход, а ученый Динь все не покидал своего рабочего места в суде. Против всякого ожидания, выполняя поручение, данное ему мандарином Таном, он вошел во вкус и теперь с поразительной быстротой проглатывал предоставленные скопцом документы. Оказалось, что развороченные сундуки скрывали настоящие сокровища для его и без того богатой фантазии. При свете масляной лампы он исследовал длинные списки товаров, одни названия которых будили воображение. Перья серебристой цапли, которые отправлялись в Китай, ассоциировались с элегантными веерами в руках изящных танцовщиц, а перышки зимородков вызывали образы куртизанок с длинными шпильками в волосах, откуда они ниспадали радужными гирляндами вперемешку с жемчугами и опаловыми бусинками. Поблескивали янтарными отсветами воткнутые в пышные прически черепаховые гребни. Крылышки скарабеев и панцири сине-зеленых жуков навевали мысли о богатстве этой угасающей цивилизации, где женщины щеголяли в украшениях, отнятых у животных.

В списке значилось множество экзотических пород древесины, в том числе дальбергия — розовое дерево, представлявшееся ему в виде пузатых комодов и ажурных ширм, за которыми изящные силуэты в замысловатых позах предавались любовным утехам. Для успешного продолжения чувственных игр этим сибаритам требовалось подкреплять себя плодами терминалии, которые также в огромных количествах вывозились за границу, поскольку широко использовались в сушеном виде для приготовления эликсиров долголетия, столь дорогих сердцу китайских фармацевтов. Туда же, в Китай, отправляли и насыщенную пахучей смолой подгнившую жирную мякоть алоэ, где ее измельчали в порошок, которым покрывали затем стены. Таким образом, залы в жилище какого-нибудь аристократа с тонким обонянием