Размышляя об этом по дороге домой, я осознал, что предпочитаю общаться с людьми не лицом к лицу, а посредством писем. Почему-то письменное общение казалось мне более реальным, и, хотя до этого момента в моих письмах Киоко не было ничего, кроме лжи, я чувствовал, что в письмах мог бы быть более честным, чем при личном общении, я мог бы быть больше самим собой. Не пришлось бы притворяться, хитрить, беспокоиться о реакции собеседника на мои слова. Уединившись в своей комнате, я записывал бы свои мысли и чувства, а адресаты читали бы мои послания и реагировали на них в собственном личном пространстве.
Будь моя воля, я общался бы только через письма. Мне вдруг расхотелось разговаривать со всеми, даже с друзьями.
— Где ты был? — строго спросила мать, когда я вошел в дом через кухонную дверь.
Даже со своей семьей.
Конверты у меня закончились гораздо раньше, чем предусматривалось программой, и, хотя можно было попросить новые у мисс Накамото, я постеснялся. Просто в пятницу по дороге домой из школы я заглянул на почту и на карманные деньги купил несколько марок, позволявших посылать письма в Японию. От Роберта и Эдсона я отвязался, сказав, что должен подождать в школе брата, который меня заберет. Как только друзья завернули за угол, меня словно ветром сдуло.
На почте я увидел ведьму.
Услышал ее я раньше, чем увидел, — услышал постукивание палки по полу, — а через мгновение она появилась из-за ниши с почтовыми ящиками и хмуро уставилась на меня. Один ее глаз был чуть больше другого, а лицо казалось бы угрожающим, даже если бы не было таким морщинистым. Я быстро отвернулся. На таком близком расстоянии она вызывала еще больший ужас, чем на улице, и мне показалось, что она меня узнала. Кошмар! Одно дело, когда я часть безликой массы, на которую она изливает свое презрение, но если она меня выделит…
Я вспомнил погибшую магнолию перед средней школой и уток, пропавших с пруда в Мердок- парке.
Ведьма проковыляла мимо меня так близко, что я почувствовал ее дыхание, словно пронесся аромат сладких трав. Она точно задела бы меня костлявым плечом, но, к счастью, я успел отпрянуть. Мне совсем не хотелось к ней прикасаться.
Я забыл о ней, как только она прошла мимо, подошел к прилавку и купил шесть почтовых марок, годившихся для писем в Японию. Шесть лишних писем! Я чувствовал себя свободным, окрыленным новыми возможностями. Наверное, так чувствует себя художник, глядя на чистый холст. Прочь официальные правила программы «Друг по переписке»! Теперь я мог получать настоящее удовольствие: делать что хочу и когда хочу.
В ту ночь я написал самое длинное и самое детальное письмо, изобразив вымышленный день, собранный из собственных грез и подслушанных разговоров. Закончив письмо, я услышал шум на первом этаже. Я выключил лампу и затаился, молясь, чтобы меня не поймали. Однако шум не приближался, явно сосредоточившись в противоположном конце коридора. В ночной тишине слышимость усиливается, и потихоньку я начал сознавать, что слышу, как мои родители занимаются сексом.
Какая гадость. Я, конечно, имел представление о сексе, но в моих познаниях не было места этому животному хрюканью. Меня реально затошнило. Я спрятал письмо в школьную тетрадь и как можно тише прокрался в свою постель. Спрятав голову под подушку, я пытался думать о чем-нибудь совершенно другом, старался отключиться от ритмичных повизгиваний матери и хриплых стонов отца.
Думаю, именно после того случая мне начали сниться кошмары. До той ночи не могу припомнить ни одного, а с тех пор они меня совсем измучили. Часто кошмары были такими яркими и реалистичными, что я не только не мог выбросить их из головы, но даже не был уверен, что я видел во сне, а что случилось наяву.
Тот первый кошмар был сногсшибательным.
Сплю я в своей кровати, и вдруг в моей комнате вспыхивает свет. «Вставай!» — приказывает отец. Моргая от яркого света, я сбрасываю одеяло и одеваюсь, все еще не совсем проснувшись. Волоча ноги, я тащусь по коридору в ванную комнату, причесываюсь и выползаю в кухню. За окном темно, хоть глаз выколи, и я удивляюсь, почему отец разбудил меня так рано. Я чувствую в этом какую-то неправильность, и меня охватывает смутная тревога. И со светом что-то неладно. Не так светло, как обычно, да еще мерцание, будто от пламени свечи. «Завтракай!» — приказывает отец, но, оглядывая кухню, я его не вижу. Однако на столе стоит тарелка с оладьями, и я сажусь на свое обычное место, собираюсь позавтракать.
Напротив меня поверх чего-то похожего на грязную картонную коробку возвышается одна- единственная куриная лапа, вонзившая когти в кубик коричневого желе.
И я вдруг понимаю, что это мой отец.
— На что это ты таращишься? — заорал отец, и когти куриной лапы задергались в такт с его словами. — Жри свой завтрак!
— Нет! — завопил я, отталкивая стул и вскакивая из-за стола.
Куриная лапа взвилась вверх, и когти вонзились мне в глотку.
Я проснулся в холодном поту, плохо соображая и искренне веря, будто мой отец — куриная лапа в коричневом желе. А потом я увидел смутные очертания своего письменного стола, черный прямоугольник в синеватом ночном сумраке и подумал о Киоко, которая, вполне вероятно, в этот самый момент на противоположной стороне земного шара в потоке солнечного света сочиняет мне письмо. Я полностью вернулся в реальность. Полежал с минуту, прислушиваясь, но дом был тих, родители угомонились. Я выждал еще пару минут, так, на всякий случай, затем встал, прошел к столу, включил настольную лампу, вынул из тетрадки свое письмо и перечитал его.
И достал ручку.
И накатал еще три страницы.
Письма от Киоко стали приходить еженедельно, а не раз в две или три недели, неизменно волнуя и радуя меня, ведь, сделав выбор между обязательным ежемесячным посланием и ответами на каждое мое письмо сразу после его получения, и она нарушила правила программы. К тому же Киоко следовала моей инструкции, и я получал ее письма по субботам.
Может, нехорошо хвастаться, но я довольно здорово поднаторел в сочинительстве и уже подумывал, не написать ли мисс Накамото. Я не знал ее домашнего адреса, но мог бы написать на адрес школы, и ей точно передали бы. Я даже составил первую половину письма; написал, что она очень красивая женщина и что я считаю ее очень интересной и умной. Однако, перечитав свое сочинение, я понял: скрыть авторство мальчишки не удалось. А ведь я хотел послать письмо анонимно, надеясь, что мисс Накамото примет его за послание от тайного взрослого поклонника и мы заведем роман в письмах на долгие годы. В конце концов она в меня влюбится, и, может, к тому времени я стану совсем взрослым и не буду казаться смешным.
Вот только не скоро я настолько овладею этим искусством. Я разорвал письмо и немедленно написал другое — Киоко, дав выход дурному настроению в детальном описании развода родителей и моих глубоких переживаний по этому поводу.
Как же я хотел, чтобы это было правдой. Отец напивался все чаще. Теперь уже не от случая к случаю, а сначала раз в неделю, потом почти каждый вечер. Родители ссорились из-за отцовского пьянства, и их ссоры становились все более бурными и безобразными. Как-то вечером после ужина они ругались на кухне, а я в своей спальне делал уроки. Вдруг ударилась о стену и разбилась тарелка. Затем что-то неразборчивое выкрикнула мать и со звоном посыпались на пол ножи, вилки и ложки. Стукнулась то ли о стену, то ли о пол и разбилась другая тарелка. Я приоткрыл дверь и высунулся посмотреть, не участвует ли в скандале Том, но дверь его комнаты была закрыта. Конечно, он все слышал, но не хотел ввязываться, а мы с ним были не так близки, чтобы делиться своими мыслями и чувствами.
Не знаю, какая муха меня укусила, но я решил выйти на кухню и попробовать утихомирить родителей, прекратить ссору. Я выглянул из-за угла как раз в тот момент, когда совершенно пьяный отец, пошатываясь, швырнул тарелку из нашего лучшего сервиза. Она шмякнулась о стену рядом с холодильником, и осколков на полу стало больше.
— Я тебя ненавижу! — по-змеиному прошипела мать. — Когда-нибудь сдохнешь по пьянке, и я буду
