Письма, несущие смерть

только рада!

— С-сука! — пробормотал отец пьяным голосом и хлопнул кулаком по кухонному столу.

Меня они заметили одновременно.

Отец тупо уставился на меня, в его затуманенных алкоголем мозгах никак не формировалась реакция на мое появление. Нахмурившись, он схватил еще одну тарелку и собрался было швырнуть ее в меня, но мать оказалась проворнее. Не успел я выдавить хоть слово, она пересекла кухню, схватила меня за предплечье так крепко, что ее ногти впились в мою кожу и засочилась кровь, и завизжала:

— Марш в свою комнату!

— Я услышал…

— Марш в свою комнату и не высовывайся!

Я убежал, заплакав, но не от боли, а от унижения. Какая глупость и наивность с моей стороны! Как я мог подумать, что смогу прервать их ссору? Захлопывая за собой дверь своей комнаты, я услышал сдавленный смех Тома.

На следующее утро отец вернулся в свое обычное, то есть идиотское состояние, но, поскольку мне требовалось с кем-то поговорить, я поговорил с ним. Похоже, он ничего не помнил о прошлом вечере. От матери я старался держаться подальше. Она молча готовила завтрак, а ее молчание никогда не предвещало ничего хорошего. Том тоже почувствовал гнетущую атмосферу, схватил свой гренок и выскочил за дверь. Я был моложе и должен был соблюдать правила и, проглотив свою порцию, отправился к Роберту, где подождал, пока он покончит с завтраком. Потом мы встретились с Эдсоном и пошли в школу.

Вернувшись в тот день домой, я увидел, что ящики моего письменного стола перерыты.

Нечего было удивляться, я и не удивился. Я ждал этого с самого начала, и все же это было грубым вторжением в мою личную жизнь. Раскладывая книги и бумаги по местам, я испытывал и гнев, и смущение. Прочитала ли мать письма от Киоко? Видела ли она фотографию Киоко? По меньшей мере два конверта лежали не на своем месте, а их содержимое было запихнуто обратно кое-как. Видимо, мать письма прочла. Я быстро раскрыл их и просмотрел. К счастью, это были одни из первых на самые общие темы. Фото лежало в тайнике нетронутым.

Я решил, что, если мать станет задавать вопросы, я просто объясню, что это часть домашнего задания.

Но она ничего не спросила. Она не сказала ни слова. Она знала, что я знаю, что она знает о моей подруге по переписке, но мы оба притворились, будто ничего не случилось, и сохраняли обычную взаимную враждебность.

Я понимал, что надо найти новое место хранения своих писем, но в этом доме о чем-то личном не могло быть и речи. В следующие несколько дней я тщательно обследовал свою комнату, даже осмотрел гараж и заполз под дом, но безопасного места для корреспонденции не обнаружил. В конце концов, совершенно отчаявшись, я улучил момент, когда родители отправились в магазин, а Том, который должен был следить за мной, удрал к друзьям. Я вытащил нижний ящик письменного стола, достал из отцовского ящика с инструментами кусачки и, надрезав ковровое покрытие под ящиком, затолкал туда все письма Киоко, а ящик вернул на место.

Никто никогда не найдет здесь мои письма, подумал я.

Никто никогда и не нашел.

3

Мне очень трудно было представить себе домашнюю жизнь Киоко. Не знаю почему: из-за языкового ли барьера или просто потому, что Киоко была слишком сдержанной и с трудом расставалась с личной информацией. В общем, какими бы ни были причины, я очень многого о ней не знал и пытался восполнить пробелы с помощью воображения. Я представлял, что Киоко живет в дружной традиционной японской семье с похожей на гейшу матерью и отцом, который даже дома не снимает деловой костюм. Я представлял их строго распланированную, спокойную и опрятную жизнь в почти пустых комнатках с бамбуковыми циновками и белыми бумажными стенами.

Моя собственная семейная ситуация была более… хаотичной. Когда мы не вцеплялись в глотки друг другу, то просто испытывали неловкость. Отец напивался почти каждый вечер и становился еще более злобным. А от матери всегда следовало ждать нападения. Колотила она меня редко и, честно говоря, совсем не больно, но ее настроение так быстро менялось, что я жил в постоянном страхе, а вдруг она взорвется и немилосердно изобьет меня. Это предчувствие обострилось после отцовского ареста, и думаю, что с Томом было так же, хотя мы никогда об этом не говорили.

Школа Киоко тоже казалась гораздо более спокойной и таила меньше опасностей, чем моя. Интересно, это получалось из-за культурных традиций или просто Киоко относилась к тем умным, красивым и популярным людям, которые легко плывут по жизни, избегая проблем, мучающих простых смертных?

Да нет, пожалуй.

Она была обычной девчонкой, не привлекающей к себе особого внимания и не выделяющейся из толпы.

Я вдруг понял: мне нравится то, что я мало знаю о жизни Киоко. В какой-то степени она была чистым листом, на который я, в зависимости от настроения, мог проецировать собственные нужды, желания и стремления.

Наши письма регулярно летали с континента на континент, а в одну особенную субботу я получил сразу три и был счастлив всю следующую неделю.

Несмотря на пробелы в моих представлениях о Киоко — а может, благодаря им, — она стала значить для меня гораздо больше, чем я предполагал или рассчитывал. Конечно, она все еще оставалась дублером моей обожаемой мисс Накамото… но уже выступала как самостоятельная личность пусть не наяву, но уж точно в письмах. Она мне нравилась и, как ни странно, была моим лучшим и самым близким другом. Я мог рассказать ей что угодно, не опасаясь насмешек или осуждения.

Я осмелел в своих письмах, в своей лжи. Президент США — кузен моей матери. Возможно, я скоро прилечу в Японию, потому что мой отец изобрел сверхсекретную фотокамеру, в которой чрезвычайно заинтересовано японское правительство. Я завоевал первое место в своей возрастной группе на чемпионате по серфингу в Хантингтон-Бич и вскоре выступлю вместе с сильнейшими серфингистами в финале чемпионата средних школ штата.

Однако в моей реальной жизни дела шли далеко не так здорово. Отца снова задержали за вождение в пьяном виде, а драгоценного Тома вместе с парочкой безбашенных друзей поймали, когда они громили дом одного из соседей. Что посеешь, то и пожнешь, говаривала моя бабушка, и из этого следовало, что моей вины в их бедах нет, однако каким-то образом во всем обвинили меня. Я стал козлом отпущения. И хотя я ничего плохого не сделал, мать на меня наорала, отец прочитал совершенно бессмысленную и лицемерную нотацию, а потом на целую неделю лишил прогулок и телевизора.

Я фантазировал, как разобью отцу башку камнем, отравлю крысиным ядом еду матери и буду спокойно смотреть, как она, корчась в агонии, блюет кровью.

А в школе я ввязался в свою первую драку. Вернее, почти ввязался. Брик Хейуард, здоровый и тупой второгодник, как-то на перемене решил меня избить. Брик пользовался дурной репутацией, но я никогда не учился с ним в одном классе, и наши дорожки никогда не пересекались. А тут ему показалось, что утром в библиотеке я косо на него посмотрел, и он решил меня проучить. Брик поймал меня на игровой площадке у питьевых фонтанчиков и, сжав кулаки, потребовал:

— Здесь и сейчас!

Роберт и Эдсон благоразумно попятились.

Я в панике пытался придумать, как выкрутиться. Брик был на голову выше, намного сильнее, выносливее и мог исколошматить меня до полусмерти. Нападение — лучший вид защиты, вспомнил я, пытаясь выглядеть гораздо спокойнее, чем чувствовал на самом деле.

— Ты что, круглый дурак? — спросил я.

Наблюдатели изумленно охнули. Все знали, что Брик — второгодник и сильнее оскорбить его невозможно.

Побагровев от злости, Брик надвинулся на меня и процедил сквозь зубы:

— Раздавлю гада.