Древнеиндийское наставление в любви
Это издание содержит перевод «Камасутры» (Kamasutra — буквально «Наставление в каме», т. е. в сфере чувственных желаний человека) [1] — одного из известнейших памятников древнеиндийской дидактики, созданного около полутора тысяч лет назад. Для человека иной культуры, с иной системой воззрений и строем чувств адекватное восприятие подобного произведения не просто; и здесь могут принести пользу некоторые предварительные замечания.
Дидактическая установка произведения сама по себе еще не определяет характера текста (в частности, древнеиндийская традиция подчеркивала воспитательную функцию не только этико-философских или законодательных, но и вполне беллетристических произведений, например, сказок, рассматривая их как иллюстративный материал к тому или иному разделу знания), и применительно к «Камасутре» сразу же встает вопрос — научное ли это произведение или художественное? Вопрос этот не праздный, ибо, не говоря уже о трудностях, связанных с подобным разграничением в некоторых литературах, от ответа на него во многом зависит надлежащая установка читателя. Если обратиться к наиболее известному, пожалуй, европейским читателям античному аналогу «Камасутры» — поэме «Искусство любви» Овидия, то следует отметить, что по способу подачи материала она представляет собой скорее образец художественной дидактики, нежели научной. Существенно иной характер — и это с самого начала надо будет иметь в виду читателю — носит изложение «Камасутры». Как живо ни затрагивает нас это древнее наставление, автор его, Ватсьяяна, отнюдь не воспел, а преподал «науку страсти нежной». «Камасутра» — прежде всего научно-дидактическое произведение — как по характеру содержания и по своим непосредственным установкам, так и по особенностям языка, отразившего существенные черты древнеиндийского научного описания.
Ранние образцы научно-дидактических текстов древней Индии возникали в значительной мере как вспомогательная литература (смрити — букв, «запоминаемое»), призванная объяснить канонические сборники гимнов («Ригведу» и др.); характерно понимание функции этих сборников, названных веда, т. е. «знание».[2] Так, видимо, уже в первой половине I тысячелетия до н. э. обособился ряд научных дисциплин. Одни из них традиция обозначала как «вспомогательные знания» (upaveda) — например, медицина (ayurveda — ср. К 61.49;[3] кстати, наставления в любви рассматривались иногда как часть этой науки), военное дело и т. д. Шесть других назывались «частью вед» (vedanga): фонетика (sibja), просодия (chandas), грамматика (vyakarapa), этимология (mrakta), астрономия (jyotisa), ритуал (kalpa). Со временем специализация наук в древней Индии усиливается; свидетельства последних веков до н. э. и первых веков н. э. насчитывают уже десятки различных отраслей знания (ср. К 3.16); многим из них, как мы знаем, были посвящены специальные сочинения. Соответствующие трактаты носили название сутра (sutra — букв, «нить», также — краткое афористическое правило, связанное с рядом таких же правил в рамках данного произведения — ср. параграфы «Камасутры»). Характеристика этого раздела индийской культуры выходит за рамки настоящего предисловия, и здесь в связи с дальнейшим изложением хотелось бы отметить лишь некоторые более общие особенности языка древнеиндийской науки, Язык этот, в частности, отличался тщательно разработанной, детальной терминологией; тенденцией к подробным перечислениям; чертами характерной системности в методах описания, кое в чем напоминающими принципы современного научного описания и уже поэтому заслуживающими пристального внимания.[4] Хорошо известно тяготение древнеиндийских авторов к скрупулезным классификациям, проявляющееся буквально во всех отраслях знания, о чем бы ни шла речь — здесь классифицируются жесты и мелодии, ступени чередования звуков и периоды жизни, виды пьес и человеческие аффекты. Подчас объекты подобного описания таковы, что соответствующая классификация невольно воспринимается нами как курьез (ряд примеров тому дает и «Камасутра»), В таких случаях важно отвлечься от привычных оценок и ассоциаций и постараться воспринять эту черту (наряду с многими другими специфичными особенностями индийской жизни) в более широком контексте древнеиндийской культуры как необходимое ее звено. Подобный подход оправдан, в частности, и тем, что названная тенденция многообразно отражается не только в теоретических описаниях, но и в творческой практике древних индийцев — в их поэзии, музыке, скульптуре и т. д. Мы имеем здесь в виду достаточно устойчивую символику различных выразительных средств, строго соотносимых с определенными предметами, состояниями, свойствами, что приводило в искусстве и литературе к созданию своеобразных кодов (с помощью музыкальных звуков, жестов, красок и т. д.) — например, соотнесение тех или иных эмоций с временами года, часами суток, мелодиями.
Значительная часть памятников древнеиндийской дидактики предстает перед нами в обрамлении одной из таких классификаций — в соответствии с тремя видами или установками человеческой жизнедеятельности, которые предписывались высшим сословиям (см. примеч. к 2,31) и, видимо, несколько позже были дополнены четвертым. Это, во-первых, дхарма (dharma, от dhar — «держать») — «установление», «закон», «нравственный долг»[5] — совокупность общественных, семейных, религиозных обязанностей, определяющих должное поведение человека; во-вторых, артха fartha) — «суть», «польза», «выгода» — приобретение и надлежащее использование материальных ценностей, также наука государственного управления[6] и шире — стратегия практического поведения в целом; в-третьих, кама (кэша) — «любовь», сфера чувственной, эмоциональной жизни, возбуждение и удовлетворение чувств, преимущественно же — физическая любовь. Присоединяемый к ним четвертый принцип: мокша (mok§a) — «освобождение», противопоставлен первым трем, означая откоз от активной жизнедеятельности и мирских привязанностей, достижение высшего состояния, святости. Эта классификация получает, по-видимому, достаточно широкое распространение уже в первых веках до н. э. и играет значительную роль в догматике индуизма, во многом определяя тематику и композицию ряда законодательных, этико-философских, художественных произведений. Характерно в этом отношении уже возглашение, открывающее «Камасутру» (1.1). Система эта помогала многим поколениям индийцев осмысливать и упорядочивать собственную деятельность. При этом надо иметь в виду, что дхарма, артха и кама относились не только, а подчас и не столько к разным поступкам, сколько к разным точкам зрения на один и тот же поступок, т. е., условно говоря, представляли соответственно этическую, прагматическую и гедонистическую его оценки (в этой связи характерны рассуждения «Камасутры», гл. 58). Традиция предписывала гармонично сочетать эти принципы — так, чтобы ни один из них не вредил другому — и должным образом, распределять их по стадиям жизни (ср. К 2.1 и сл.: «В детстве — приобретение знаний и другие дела артхи. В молодости — кама. В старости — дхарма и мокша…»). Здесь напрашивается сопоставление четырех указанных принципов с другой изоморфной классификацией — четырьмя жизненными стадиями, ашрамами (asrama), предписывавшимися брахману, состояния ученика (брахм&чарин), домохозяина (гри-хастха), лесного отшельника, заботящегося лишь о размышлении и должных обрядах (вашпрастха) и отрекшегося от мира нищенствующего странника (свнньясин). Первые три ашрамы в той или иной степени связаны с исполнением первых трех принципов, четвертая — с четвертым принципом, выдвигавшимся как конечная цель человеческого существования.[7]
В триаде принципов, связанных с активной жизнедеятельностью, кама занимает весьма существенное место, тесно взаимодействуя с двумя другими. В частности, это в полной мере относится и к ее связи с дхармой[8] — здесь надо иметь в виду важную роль камы в системе воззрений индуизма. «Желание» как изначально творящая сила выступает уже в «Ригведе»;
