– Как вам будет угодно, – согласился владелец белой фуражки, который за двадцать лет во всех тонкостях изучил науку угождать публике и покрывать своих служащих, – и все это за две тысячи франков в год.
Впрочем, Жозеф не придал особого значения своему торжеству. И когда Сара с Герминой стали вполголоса, но весьма ядовито поносить и железнодорожную компанию, и ее служащих, и вообще весь Запад, Жозеф раздраженно повернулся к ним спиной.
Это позволило ему увидеть два зажженных фонаря – предвестников знакомого фаэтона. По счастью, длинный свисток возвестил о приближении поезда. Шофай пробежал к противоположному краю платформы, нагнулся и перевел стрелку. Вдоль всего перрона прозвучал гудок локомотива, и, откликаясь на его камертон, заплясал в своей стеклянной клетке колокольчик.
– Я же тебе говорил, что мы опоздаем, – прогнусавил разъяренный голос где-то у входа на перрон, легко покрыв собой все вокзальные шумы. В ответ раздался звонкий смех, и Жозефу очень захотелось, чтобы здесь каким-нибудь чудом появился сам дьявол и уволок в преисподнюю весь вокзал вместе с публикой.
Паровоз медленно шел вдоль перрона, таща за собой с десяток маленьких вытянутых коробочек, высоко сидевших на своих осях. Кондукторы налегали на тормоза. И вдруг, будто от толчка, из вагонов градом высыпали закутанные пассажиры; они бросались к ожидавшим их родным, наполняя весь дебаркадер гулом голосов.
Пожалуй, не было никого, укутанного теплей, чем Элиза Штерн, по зато не было никого дороднее и свежее Элизы с ее пронзительным хохотком и непременным запахом орехового масла.
Жозеф не так уж был заинтересован этим зрелищем, чтобы не заметить худощавого верзилу, попавшего прямо из вагона первого класса в нежнейшие объятия господина Лепленье. Илэр, который вышел на перрон, очевидно по собственному почину, подбежал к хозяину и, заулыбавшись самой настоящей из всех своих неофициальных улыбок, быстро вскочил в вагон и появился на ступеньках, держа саквояж и два изящных чемодана свиной кожи, а также шашку в ножнах.
– Как мило, что ты сам пришел нас встретить, – просюсюкал в ухо младшему Зимлеру медовый голосок, а Жозеф в это время думал: «Ага! Так это Жюльен Лепленье!»
И беспричинная тоска, глодавшая Жозефа последние дни, чуть было не погнала его навстречу этому человеку. Зоркий глаз господина Лепленье-старшего заметил эльзасца. Когда оба столкнулись у выхода, старик сухо дождался поклона и ответил на него широким взмахом шляпы. Шествие Зимлеров привлекло неодобрительное внимание лейтенанта драгунского полка.
Как ни ухищрялся Жозеф пропустить вперед господина Лепленье, тот с неизменной своей вежливостью давал дорогу дамам, в результате чего у выхода из вокзала получился легкий затор. Возле тротуара стоял фаэтон, и сама мадемуазель Лепленье держала вожжи.
Хотя газовый рожок висел у входа скорее для надобностей железнодорожных служащих, чем для удобства пассажиров, все же тусклый его свет заливал весь узкий проход и не оставлял никакой надежды проскользнуть незамеченным. Элен приветствовала дам Зимлер с очаровательной любезностью. Ей ответил легкий, сдержанный взмах черных эгреток, украшавших шляпки Сары и Гермины. Целые полгода, обливаясь холодным потом, Жозеф старался припомнить, поклонился ли он мадемуазель Лепленье или просто по- хамски отвернулся, сам понимая, что заслуживает пощечины.
И надо же было случиться, чтобы Ипполит и Миртиль, неожиданно придя на вокзал, столкнулись с родными в этом самом месте, – тут же начались бесконечные объятия, замелькали воздетые к небесам руки, раздались поцелуи и громогласные восклицания, – и все это на глазах Элен. Что касается Элизы, то она, не скрывая животной антипатии к прекрасной незнакомке, поспешила подчеркнуть свои законные права на Жозефа. Когда фаэтон, увозивший на передней скамейке отца и дочь и на задней – Жюльена, промчался мимо эльзасцев, они даже не повернули головы. Илэр бегал взад и вперед, проходил, к великой своей гордости, закрытым для публики ходом, – ведь только он мог собрать и унести весь багаж лейтенанта.
Следует добавить, что две пары юных глаз вынесли из этой молчаливой сцены весьма поучительный урок.
Время, которое Жюльен Лепленье решил посвятить своим близким, истекало на следующий день в десять часов утра. Примерно около этого срока лейтенант уже прибыл к некоему господину, которого бури Четвертого сентября вернули в гражданский ранг, одели в штатское платье и принудили давать лошадей напрокат по часам. Господин Аптиньи преклонялся перед высокомерной осанкой Лепленье-младшего, равно как и перед его ненавистью к республиканскому правительству. И конечно тот не скрыл ничего, что лежало на сердце у него и у всего Вандевра. Запасшись нужными сведениями, Жюльен вскочил на коня и дал довольно большой крюк, чтобы взглянуть через монокль, презрительно топорща усы, на жалкую фабричку господ Зимлеров из Бушендорфа. Потом, полный самых свирепых замыслов, он поскакал в Планти.
Жюльен решил выбрать для разговора время, когда отец пойдет показывать ему своих гриффонов, – каждый приезд сыну приходилось отбывать эту не слишком благовонную повинность, – и он приступил к беседе с чисто драгунской простотой.
При первых же словах сына господин Лепленье остановился, взглянул на него и залился неподражаемым смехом.
Напрасно Жюльен выходил из себя, показывал груду анонимных писем, которые сыпались на него за последние месяцы, ссылался на общественное мнение, клялся, что ему противны рожи этих Зимлеров, что с такими людьми но водятся, отец только пуще заливался смехом и под конец величественно заявил:
– А почему бы и нет? Вполне порядочный малый. Но будь спокоен, он не посмеет.
«Чего это они так раскричались?» – думала Элен, глядя сквозь запотевшие стекла на споривших и жестикулировавших мужчин.
«Я должен поговорить с сестрой!» – подумал Жюльен все с той же драгунской решимостью.
Элен уже не надеялась больше. По своему характеру она была склонна надеяться до последней минуты, а по созданной ею самой системе жизни – не надеялась никогда. И система неизменно одерживала верх над темпераментом.
При первой же помехе она решила, что жребий брошен, что сохранить хоть малейшую надежду было бы безумием, даже больше того – преступлением. Она не страдала он уязвленной гордости. Мелкая злоба во всех ее проявлениях несовместима ни с подлинной страстью, ни с благородством натуры.
Но поскольку высшая преданность состоит в умении вовремя отойти от любимого существа и поскольку
