Когда они наконец оторвались от своего сокровища, руки у них были рыжие от ржавчины, а на рукавах остались следы извести всех оттенков, как краски на палитре.
Они осмотрели почту, Торговую палату, пристань на канале, потом заглянули в ближайшие магазины – бакалейный и булочную, – чтобы угодить Термине. Затем их снова видели перед Коммерческим клубом.
В четыре часа местный торговец шерстью – особа малозначительная – шел из своей конторы в лавку и вдруг столкнулся с двумя незнакомцами, которые, пришепетывая, окликнули его.
Вечером того же дня в Коммерческом клубе он дал исчерпывающее описание братьев Зимлеров, и оно вплоть до осени оставалось единственным достоверным свидетельством о новых владельцах фабрики Понсэ. Надо заметить, что в течение всего лета комиссионер Габар строго хранил на их счет молчание.
– Итак, – рассказывал господин Булинье, – внешний вид их таков: потные, растрепанные, а пыли на них, пыли… Пыль – уверял рассказчик, – покрывала их лица, точно маской, так что трудно было даже рассмотреть, какие они из себя.
Оба, как видно, до крайности устали, – пыль подчеркивала сетку морщин. Оба давно не бриты. Оба весьма многословны от излишнего возбуждения. Так, по крайней мере, думал господин Булинье. Толстый, по всей вероятности, выполнял, так сказать, дипломатические функции. Он, в очках, а воротничок снял и положил в карман. Говорит с сильным эльзасским акцентом, что отнюдь не способствует ясности речи.
Второй – невысокий и худощавый; у него огромные усы, говорит как-то отрывисто, будто тявкает.
Приезжие сообщили Булинье, что у них в Бушендорфе, в аннексированной области,[2] имеется суконная фабрика. Они, мол, не пожелали онемечиваться, и потому Зимлер- отец послал их во Францию подыскать что-нибудь подходящее. Прибыли они нынче утром и уже успели приобрести фабрику Понсэ. Намереваются в октябре перевезти сюда свое оборудование и тут же начать дело.
Они показали Булинье рекомендательное письмо, составленное по всей форме и подписанное господином Дольфусом из Мюльхаузена. Они, как дикари, размахивали руками перед господином Булинье и совали ему под нос свернутую гербовую бумагу, – это, по их словам, была купчая, скрепленная доверенным лицом наследников Понсэ.
Под конец они открыли ему свой самый честолюбивый замысел: эти пропыленные чучела обратились с просьбой к господину Булинье, не будет ли он так любезен порекомендовать их в члены Коммерческого клуба.
При воспоминании об этом достопочтенный торговец шерстью, не в силах справиться с обуревавшими его чувствами, бил себя по ляжкам и перекатывал по спинке кресла свою массивную круглую голову с жирным загривком.
Завсегдатаи клуба выслушали эту историю с полным безразличием. Затем господин Булинье, который никогда карт в руки не брал, решил попытать счастья, – он уселся за зеленый стол и проиграл триста франков, успев за это время рассказать вторично свою историю только до половины.
Однако кое о чем он умолчал. Например, о том, что сам засыпал Зимлеров целым градом восклицаний: «Уважаемые господа», «будьте благонадежны», «всенепременно», «еще бы», «с вашего разрешения», – и даже поспешил предложить свои услуги для подыскания второго поручителя.
Если бы братья Зимлеры появились на свет божий только вчера, они уехали бы в глубоком убеждении, что в лице мелкого торговца господина Булинье имеют преданного друга, который готов за них в огонь и в воду. Но они знали по опыту, что предупредительности поставщиков нужно верить не больше чем процентов на двадцать пять, – это положение они десятки раз имели случай проверить на опыте.
IV
Между тем, согласно весьма неопределенному расписанию, по железнодорожному полотну, проложенному согласно принципам самой мелочной экономии, дребезжали вагоны узкоколейки.
Миновав привокзальные постройки, паровичок взобрался на насыпь, и с высоты ее братья Зимлеры увидели город, а в городе
Открывшаяся перед ними панорама была действительно достойна внимания. С первого взгляда все казалось немножко ненастоящим, как игрушечный макет. Но откос железнодорожной насыпи связал этот скачущий за окном пейзаж с движением поезда, и то и другое оказалось в одном плане.
От города, как тяжкий стон, шел гул труда. Черепичные крыши были усеяны блестками июльского солнца. Над ними дрожал горячий воздух.
Двести фабричных труб, о которых упоминалось в путеводителе, возносились ввысь, подобно гигантским кариатидам. Без передышки выплескивали они в небеса клубы дыма. С минуту дым неподвижно стоял на месте, но слабый восточный ветерок подхватывал его и гнал дальше сплошной тучей.
Целая угольная шахта в Кардифе питала этот мощный поток. Зловонное дыхание, омрачавшее здешнее небо, давало работу шести артелям углекопов. Город ежедневно поглощал два состава с английским каменным углем. Иными словами, в мире существовало четыре брига, предназначенных специально для перевозки топлива в Вандевр. Они приходили один за другим, глубоко сидя в воде, с их блестящих деревянных хребтов стекала вода, и казалось, этим чудищам нипочем любая непогода. Когда первый бриг отправлялся восвояси, обнажив полосу ватерлинии, подпрыгивая на гребнях волн, как ярмарочная плясунья, и встречал своего товарища, гонимого попутными волнами Ла-Манша, он сигнализировал «угольщику», что двести труб голодают и жадно ждут нового груза.
Конечно, братья Зимлеры не знали всех этих подробностей, но даже само безмолвие нависшей над городом черной тучи было весьма красноречиво.
Какая-то полоска, сверкнув, как лезвие сабли, перерезала долину и обдала их на мгновение снопами лучей. Канал! Вечерний свет ровными слоями струился над ним. Братья успели заметить с десяток продолговатых коробочек, блестевших, как лакированные, и с виду неподвижных. Но братья знали, что эти коробочки плывут вперед, выпятив брюшко и разрывая переливчатый атлас вод, и что каждая везет триста порций каменного угля, по тонне в порции.
Железнодорожное полотно описало широкий полукруг по склону холма. Поезд, тяжело пыхтя, брал подъем. Внизу вдруг снова распростерся город.
Весь город бодрствовал, и только
