размышлял о чем-то, опустив голову на рулевое колесо, а где были те, кого он привез?
Терехов не стал вызывать лифт, поднялся на третий этаж, ожидая увидеть у своей двери представителей власти. На лестничной площадке никого не было, правда, в темноте (лампочка несколько дней назад перегорела, а новую не вставили) что-то разглядеть было трудно. Показалось, что на фоне окна мелькнула тень, но это была, конечно, игра воображения. Он повернул ключ, вошел в прихожую и затылком ощутил, что кто-то вошел следом. Спина мгновенно похолодела, пальцы задрожали, почему-то Терехов боялся повернуться, нащупал выключатель, свет вспыхнул неярко, как-то даже расслабленно, будто его размазали по стенам, растерли, и голос показался тоже размазанным и растертым, что-то странное творилось у Терехова со слухом и зрением.
— Вы позволите? — спросила Жанна Романовна. Впрочем, на самом деле это был, конечно, не вопрос, а требование, которому Терехов не мог не подчиниться.
Синицына успела переодеться — сейчас на ней был темно-синий махровый свитер и такого же цвета брюки, она стала похожа на юношу, какого-то голливудского персонажа, Терехов даже мог бы вспомнить на кого именно, если бы хоть на секунду был способен расслабить мысленное напряжение. Ему показалось, что у Синицыной в руке пистолет — что-то темное, тяжелое, — он отпрянул, едва не опрокинул вешалку и, вглядевшись, понял, что женщина держала сумочку.
— Чего вы от меня хотите? — воскликнул Терехов.
— Правды, — сказала Жанна Романовна.
Пришла нелепая мысль: если Маргарита решит мириться и явится к нему, как это не раз бывало, то присутствие здесь чужой женщины будет выглядеть совсем неприлично.
Синицына прошла в гостиную, нащупала выключатель и, когда вспыхнула люстра, села именно туда, куда Терехов не стал бы ее сажать — в угол дивана, самое темное место в комнате.
— Почему вы меня преследуете? — спросил он, оставаясь у двери и всем видом показывая, что не намерен вести долгие разговоры и, тем более, оказывать незваной гостье знаки внимания.
— Я думала, что хорошо его знала, — тихо сказала Жанна Романовна из полумрака, — а оказалось… Вы ничего в романе не дописывали, верно? Только взяли диск и передали в издательство?
Терехов молчал, он не очень понимал, отчего Синицына заговорила о романе, а не об авторе.
— Странный у нас был брак, — медленно произнесла Жанна Романовна, будто не с Тереховым разговаривала, а сама с собой. — Мы познакомились с Эдиком… да, в восемьдесят пятом, как раз началась перестройка. В нашей жизни тоже… Я окончила школу, водила компанию со студентами, собиралась учиться дальше, только не знала — чему. И зачем. Родители говорили: «Жанна, без высшего образования человек неполноценный». А мне было достаточно школы… Он меня учил. Всему. Мне не нужны оказались вузы — Эдик знал столько, что хватило бы на десять профессоров и сто доцентов.
— Зачем вы мне это рассказываете? — прервал Терехов монотонный поток слов, пересек гостиную и опустился на противоположный от Жанны Романовны край дивана. Отсюда он хотя бы видел ее лицо и поразился, поняв, что женщина плачет. Голос звучал ровно, а слезы текли сами собой.
— Он уже тогда писал «Элинор», — продолжала Синицына, не обращая ни на самого Терехова, ни на его слова никакого внимания. — «Книгу моей жизни», говорил он. Вы читали роман? Хотя… Почему я спрашиваю? Вы его еще и писали, верно?
— Не надо, — вырвалось у Терехова.
— Помните, как Левия пришла к Ноэлю, а он был погружен в себя, медитировал, она ему помешала, и он непроизвольно…
— Помню, — буркнул Терехов.
— Это действительно было, — сказала Синицына, — я тогда пришла к Эдику не вовремя, он был занят, писал и посмотрел на меня так, что… Мне показалось, что я рассыпаюсь на атомы, пространство вокруг меня плавится, а время исчезает… Вы можете себе вообразить, как исчезает время? Это было. Или не было? Когда нет времени, то ничего не происходит и происходит все — сразу и окончательно. Видишь мир целиком — с собственными идеями, решениями и с их воплощением, с причинами и следствиями, которые лежат друг в друге, как карандаши в пенале… Это ужасно! — вырвалось у нее. — Я думала, что сошла с ума. А теперь прочитала в вашем… в Эдикином романе и поняла, что для него это было обычное состояние: он умел выводить себя из потока времени…
— Это фантастика, — напомнил Терехов. — Это все придумано.
— Для вас — фантастика, — резко сказала Жанна Романовна, — потому что вы через это не прошли, вы — снаружи, а я была внутри. Мы слишком редко виделись с Эдиком…
— Наверно, я чего-то не понимаю, — сказал Терехов, пытаясь перевести разговор на менее опасную, как ему казалось, тему. — Вы были замужем за Ресовцевым. И говорите, что редко виделись. Вы разошлись?
— Нет, — покачала головой Синицына. — Эдик и сейчас мой муж. Но жили мы раздельно. Он — на Шаболовке, а я…
Она запнулась, Терехов подумал, что женщина не хочет называть своего адреса.
— Жанна Романовна, — сказал он, приняв, наконец, решение, самое правильное, как он думал, в сложившейся ситуации, — так уж получилось, что роман вашего мужа оказался издан под моим именем.
— Получилось? — с иронией спросила Жанна Романовна.
— Давайте не будем создавать лишних сложностей. Вы имеете право на гонорар, и я вам отдам все деньги, которые мне за эту книгу положены. Не очень большая по нынешним временам сумма — тысячи полторы. Долларов, конечно, не рублей.
Синицына поднялась с дивана, волосы ее распушились и в свете люстры выглядели золотистым шлемом.
— Вы хотите откупиться? — удивленно спросила она. — Цена чужой жизни…
— Чего вы добиваетесь? — закричал Терехов и тоже вскочил на ноги. — Не знал я вашего мужа, никогда у него не был!
Неожиданная мысль заставила Терехова замолчать. Он вспомнил. Почему он не вспомнил раньше? Невозможное вспомнить нельзя. Невозможное не проникает в память, обтекает сознание, погружается в глубину, чтобы там исчезнуть навсегда.
Он прошел к компьютеру, сел во вращающееся кресло, так ему было спокойнее, здесь он привык думать, а на диване ему нравилось заниматься совсем другими делами — читать книжку или целоваться; правда, целовался он на диване только с Аленой и было это очень давно, но все равно: не думалось ему на диване, никакие мысли в голову не приходили.
— Вам знаком мальчик, — начал Терехов, собирая в памяти мозаику, давно распавшуюся на не связанные друг с другом элементы, — лет двенадцати, худощавый… Нос чуть приплюснутый, на левой щеке родинка в форме капли, чуть ниже уха… Серые глаза, брови густые, темные, а волосы русые… Бежевая тенниска, коричневые брюки… Сейчас такие не носят, они были в моде лет тридцать назад, в середине семидесятых.
Синицына смотрела на Терехова, будто зачарованная принцесса на злого волшебника, читавшего ее мысли.
— Вы должны знать, — требовательно говорил Терехов. — Вы знаете!
— Я-то да, — сказала Жанна Романовна, — а откуда знаете вы?
— Давайте по порядку, — потребовал Терехов. — И сядьте, пожалуйста, в ногах нет правды, а вам она нужна, верно?
Жанна Романовна присела на краешек дивана — похоже было, что Терехов получил в разговоре инициативу, которую следовало развить.
— Вы хорошо описали Эдика, каким он был в детстве. Конечно, я его знала — то есть, не мальчика, естественно, мы познакомились значительно позже, но в семейном архиве есть много фотографий… Родинку на щеке, кстати, Эдик потом свел, остался небольшой шрам, почти незаметный. И рубашка… На одной фотографии Эдик в клетчатой тенниске, но фото не цветное, можно понять только, что рубашка светлая.
— Бежевая, — сказал Терехов и повторил для убедительности: — Бежевая в коричневую клеточку. Этот мальчик стоял на станции метро «Академическая», ждал, чтобы я взял дипломат. А где был ваш муж в
