Глава восемнадцатая
Жанна Романовна долго ковырялась в замке сначала одним ключом, потом другим, и Терехов подумал, что милиция закрыла квартиру, пока не кончатся следственные действия. Бумажной полоски поперек двери не было, но мало ли способов…
— Входите, — пригласила Жанна Романовна, распахнула перед Тереховым дверь и, войдя первой, включила в прихожей свет.
Терехов осторожно, будто в холодную воду на осеннем пляже, ступил в квартиру, где несколько дней назад жил человек, написавший лучший тереховский роман и наложивший на себя руки, узнав, что роман этот вышел, наконец, в свет.
Терехов думал, что ощутит трепет — он искал эту квартиру несколько дней, исходил десятки улиц, обнаружил кабинет на Шаболовке, и сюда его привела интуиция, которой он не мог и даже не пытался найти объяснения.
Он не почувствовал ничего. Довольно захламленная прихожая, лыжи почему-то стояли, прислоненные к вешалке, будто сейчас не начало осени, а середина зимы. Сразу видно, что женщина здесь появлялась не часто, а когда появлялась, руки у нее доходили не до всего.
Он прошел следом за Жанной Романовной в гостиную, которая, похоже, была одновременно и кабинетом, и спальней: вдоль стен стояли книжные стеллажи, как в кабинете на Шаболовке, и книги, похоже, на стеллажах стояли те же самые, если, конечно, память Терехова не подводила; посреди комнаты мастодонтом распялил мощные ноги круглый обеденный стол — небольшой по размерам, но выглядевший огромным, в промежутках между стеллажами стояли компьютер на аккуратном письменном столике и диван, почему-то покрытый поверх чехла белой накрахмаленной простыней, будто в приемном покое сельской больницы.
На улицу выходили два узких окна с опущенными шторами — такими же, как в комнате на Шаболовке: тяжелыми и темными.
Понятно, почему эта женщина не хотела здесь жить.
Должно быть, он высказал мысль вслух, потому что Жанна Романовна удивленно на него посмотрела и ехидно сказала:
— С чего вы взяли?
Больше она ничего объяснять не стала, включила компьютер и принтер, прикрыла дверь в кухню, сняла с дивана простыню, аккуратно сложила и спрятала в не замеченный прежде Тереховым стенной платяной шкаф: на дверцах висели книжные полки, такого Терехов нигде не видел, но оценил — никакое пространство не было потеряно для книг.
— Садитесь на диван, — бросила Синицына.
Терехов сел. Жанна Романовна вывела на экран текст, принтер, помигав зеленым глазом, выдавил из себя один за другим несколько листов.
«Жизнь, как искажение силовых линий», — прочитал Терехов. Это была не та статья, о которой говорила Жанна Романовна, но она кивнула ему — читайте, мол, — и вышла в кухню. Дверь за ней бесшумно закрылась.
Комната обступила Терехова со всех сторон, смотрела на него во все глаза, читала через его плечо и вообще была живым существом, будто душа хозяина равномерно распределилась и затаилась в вещах, книгах, шкафах и даже в самом воздухе, которым Терехов сейчас дышал, впитывая эманации, оставшиеся от Ресовцева, и проникавшие в легкие, сердце и кровь.
«Жизнь, как искажение силовых линий», — повторил Терехов. Странно, как все совпадает. Или наоборот — отрицает друг друга. «Смерть, как продолжение жизни»… Я писал о смерти, а Ресовцев…
Он погрузился в чтение.
«Ты помнишь, как мы встретились на вечеринке, когда Арнольд Бирман праздновал два года своей супружеской жизни? Ты пришла с приятелем, который не был мне знаком, и я подумал, что это твой любовник, причем не первый, потому что не могло быть, чтобы у такой эффектной девушки оказался единственный партнер. Когда тебя знакомили с хозяином квартиры, ты спросила: „Почему вы празднуете день свадьбы, если с женой уже развелись?“ „А почему нет? — удивился Арик. — Это был замечательный день, я его запомнил на всю жизнь. Какая разница, чем наш брак закончился? Мы празднуем событие, а не процесс. Отмечаем причину, а не следствие“.
Арик объяснял, а ты смотрела на меня. У тебя был удивленный взгляд, ты не понимала, что я делал в этой компании, а я смотрел не на тебя, а мимо, но так, чтобы видеть твой силуэт. Мне казалось неприличным смотреть чужой женщине в глаза, это могло быть расценено, как вызов или приглашение, которое я хотел, конечно, сделать, но понимал, что не сделаю никогда в жизни.
„О, — сказала ты, — теперь я понимаю, почему до сих пор празднуют день седьмого ноября. Это было так здорово — отобрать власть. И неважно, чем все потом закончилось“.
Ты повернулась к Арику спиной и мимо своего приятеля, имени которого я уже не помню, подошла ко мне.
„Вы не могли бы сказать, как вас зовут?“ — спросила ты.
Я назвал свое имя и больше не помню ничего из того вечера, посвященного юбилею распавшегося брака моего приятеля. Ты, наверно, думаешь, что я был весь поглощен тобой и не видел ничего вокруг. Хочу сказать — не обижайся, но это так, — что не думал о тебе в тот вечер ни единой минуты. Я не помню, что происходило между нами и почему мы отправились в ночь, ни с кем не попрощавшись, — не потому, что был увлечен твоей внешностью и твоими разговорами. Дело в том, что в тот момент, когда ты спросила мое имя, я решил, наконец, проблему, над которой размышлял весь предшествовавший год.
Нет, решил — это слишком сильно. Не решил, конечно. Я и сейчас далек от решения. Но мне стало понятно, какая идея станет основой нового подхода к мирозданию. Передо мной стояла самая удивительная девушка, какую я видел в жизни, но думал я не о том, как привлечь твое внимание, а совсем о другом: если пространство и время — формы существования материи, то почему мы считаем, что эти формы — единственные?
Я не сумел бы произвести на тебя впечатление, если бы находился в тот вечер в здравом рассудке, правильно осознавал бы окружающее и адекватно реагировал на твои вопросы. Я бы смущался, искал бы умные ответы и в результате порол бы чушь, я не пошел бы с тобой в ночь и даже не намекнул бы тебе на такую возможность, потому что в здравом уме мне бы и в голову не пришло, что можно открыто отнять тебя у мужчины, с которым ты пришла.
Ты вышла замуж вовсе не за того человека, каким я был на самом деле. Надеюсь, что ты этого не поняла до сих пор.
Я вернулся к себе и не спал всю ночь. Только расставшись с тобой, я начал думать о тебе и о том, как было бы замечательно, если бы я поднялся с тобой в твою квартиру, и ты постелила бы свежую простыню на свою постель, и пошла бы в ванную, сказав мне: „Раздевайся и ложись!“, и я бы лег, аккуратно повесив одежду на спинку стула, а ты бы вернулась через четверть часа, пахнущая, как весенний сад, и забралась ко мне под одеяло, и я бы обнял тебя, и твои груди расплющились бы о мою грудь, и мы оба молчали бы, потому что слова уводят ощущения с правильного пути, и нам было бы хорошо, нам было бы так хорошо, как не может быть хорошо никому, и мы не хотели бы возвращаться в этот мир из того, куда погрузились…
Представляешь, я всю ночь думал об этом, но не мог вспомнить твоего лица, я ведь ни разу не посмотрел тебе в глаза!
Я думал о тебе, а решение, пришедшее мне в голову, переместилось в подсознание и утром всплыло в измененном виде, мне оставалось только записать, что я и сделал на листе бумаги, и пошел на работу, будучи вдвойне счастлив: я знал теперь, как устроен мир, и знал, что нам с тобой суждено прожить вместе немало лет. Я знал это точно, потому что формулировка закона всемирного тяготения включала в себя нематериальную составляющую наших с тобой зародившихся отношений. Не только наших, конечно, но и наших тоже, а для двух тел, чьи силовые линии неизбежно пересеклись при взаимном сближении, это
