дрожала. Дженни сказала участливо:
— Ты немало потрудился над этой картиной.
— Шесть месяцев. Это было не так-то легко технически — передать сущность простых, элементарных вещей… Реку… воду… И весь этот фон: землю, воздух. И притом так, чтобы это было единое целое, выражало основную идею.
Обычно Стефен никогда не говорил о своей работе, но сейчас он был еще весь во власти творческого порыва и продолжал высказывать вслух роившиеся в мозгу мысли.
— А что же вы будете делать дальше с этой картиной? — спросила, когда он умолк, Флорри, сидевшая все время, поджав губы.
— Сам не знаю, — рассеянно отвечал Стефен.
— Надеюсь, с этой не будет такого безобразного скандала, как прошлый раз.
— Надеюсь, нет, Флорри. — Стефен миролюбиво улыбнулся. — Мне кажется, это вполне почтенная картина. И, чтобы окончательно вас успокоить, обещаю, что не стану ее выставлять.
Но его ответ не только не умилостивил ее, а разгневал еще больше.
— Вот уж и впрямь разодолжили! Да какой же тогда, спрашивается, от нее прок? Какой прок стоять, и стоять, и стоять день-деньской, малевать и малевать, если потом и показать нечего? У нас в зальце-то теперь не повернешься, не комната, а сарай. А вам что же — наплевать, получите вы хоть пенни за свою картину или нет?
— Да, мне все равно. Важно то, что я ее написал. — Стефен поднялся. — Пойду немножко пройдусь.
— Лучше не стоит, — озабоченно встрепенулась Дженни. — На дворе холодно нынче. И уже смеркается.
— Мне необходимо прогуляться. — Стефен ласково поглядел на Дженни. — Ты сама знаешь, что свежий воздух мне полезен.
Дженни не стала спорить и вышла вместе с ним в прихожую. Она помогла ему надеть теплое пальто, которое сама ему купила, подала палку, вошедшую с некоторых пор в его обиход. Он спускался с лестницы, а она, стоя в дверях, смотрела ему вслед с мучительной тревогой, никогда теперь не покидавшей ее, и в голове у нее уже зрели всякого рода планы. Стараясь заглушить заползавшее в душу отчаяние, она с неистребимой любовью думала о том, как исцелить Стефена от его недуга.
Стефен медленно брел по улице. Когда дорога почти неприметно для глаз пошла в гору, он сразу это почувствовал и понял, как мало осталось у него сил. Ноги, казалось, были налиты свинцом. Обходя стороной шумные кварталы, Стефен направился к порту. В начале набережной стоял круглый киоск с зеркальцами вместо окошек, и, проходя мимо, Стефен мельком увидел свое отражение: невообразимо худое, изможденное лицо с глубоко запавшими темными глазами, сутулые, как у старика, плечи… Он невольно скорчил гримасу и поспешил отвести взгляд. Он сам лучше всех понимал, как чудовищно нелепо с точки зрения здравого смысла поступает, разгуливая сейчас по улицам. Однако он твердо решил, что нипочем не даст уложить себя в постель. Одна мысль о том, чтобы сидеть взаперти, была для него непереносима.
Наконец он добрался до цели своего путешествия — до скамьи за молом в изгибе бухты. Обычно скамья пустовала, и с нее открывался прекрасный вид на море. Задыхаясь, Стефен опустился на нее и с чувством облегчения глубоко втянул в легкие прохладный чистый воздух.
Неяркий, но ослепительно прекрасный закат таял на небосклоне, отливая по краям оранжево-желтым и нежно-зеленым. Все краски и все оттенки казались необыкновенно ясными и чистыми на фоне серо-сизого моря, но в них уже чувствовалось холодное дыхание приближающейся зимы. «У Тернера нет ни одного такого заката», — подумал Стефен, с почти чувственным восторгом взирая на розовую полосу на горизонте. Он сидел, уткнув подбородок в грудь. Мысли его на мгновение перенеслись к этому проникновенному живописцу, тончайшему мастеру колорита, сварливому чудаку, затворившемуся под старость в грязной лачуге на берегу Темзы и получившему от окрестных мальчишек кличку «Сухопутный адмирал». «Все мы свихнувшиеся — совсем или хотя бы наполовину, — думал Стефен. — Отщепенцы, погибшие души, вечно в ссоре с обществом, злополучные дети беды, обреченные с колыбели. — И тут же сделал мысленно оговорку: — Все, кроме тех, кто идет на компромисс». Сам он никогда на это не шел. Еще с отроческих лет он был одержим одним стремлением — освободить от оков красоту, разлитую повсюду в природе, но не всегда лежащую на поверхности вещей. И он боролся в одиночестве, идя предначертанным ему путем. Только кому дано понять безысходность этого одиночества, холодную печаль этих часов и дней, лишь изредка перемежавшуюся вспышками упоенья и восторга? Но он не испытывал сожалений. Удивительный покой и мир царили в его душе. Ведь из этой боли, горечи, разочарования и муки, из борьбы с враждебным ему миром рождалась красота. Он заплатил за нее дорогой ценой, но игра стоила свеч.
Он следил, как гаснут на небе бледные краски заката, и все его творения неторопливой чередой проходили перед его глазами, все, вплоть до огромного, только что завершенного полотна. Этот последний, как бы заключительный взлет его духа, этот странный плод болезни и вдохновения принес ему удивительное ощущение восторга и отрешенности, торжества над жизнью и смертью, приобщения к вечности. Болезнь подтачивала его силы, но таинственный родник питал его дух, обновляя его, возрождая к жизни. И все же Стефен знал, что он обречен. Источник жизненных сил, скрытых в нем, иссяк, безграничная усталость сковывала тело. «Сегодня же вечером поговорю с Дженни, — думал он. — Пора возвращаться домой. На этой неделе надо перебраться к себе на Кейбл-стрит…» Затем родилась новая мысль: «Рафаэль умер тридцати семи лет… Я не имею права жаловаться».
По телу его пробежала дрожь, он поежился и поднялся на ноги. Уже почти совсем стемнело, и он побрел домой. Быстрые, энергичные шаги раздались у него за спиной, и чей-то бодрый голос окликнул его. Стефен оглянулся и увидел невысокую, подвижную фигуру Эрни, который спешил за ним. В темном костюме и котелке, с зонтиком под мышкой юноша выглядел очень деловито.
— Стойте! Я так и знал, что разыщу вас здесь. — Эрни замедлил шаг, тактично стараясь попасть в ногу со Стефеном. — Ну, как дела?
— Отлично, Эрни. А ты домой? Из конторы?
— Нет, я уже был дома и напился чаю. Иду на вечерние курсы. А тетя Флорри попросила меня разыскать вас и проводить домой.
«Господи помилуй, — уныло подумал Стефен, — неужели я стал такой развалиной, что они посылают мне провожатых?» И в эту минуту его спутник, исполненный самых благих намерений, подхватил его под руку, чтобы помочь ему спуститься по ступенькам с набережной. Однако он тут же рассеял подозрения Стефена, воскликнув:
— К вам ведь не так уж часто заглядывают гости. И дома у вас нипочем не хотят, чтобы вы его упустили.
— Кого это? Что за гости?
— А бог его знает. Какая-то важная шишка с виду. Приехал в роскошном автомобиле.
Стефен озабоченно нахмурил брови. Что бы это могло означать? Неужто отец или Хьюберт решили его проведать? Нет, быть того не может. Какой-нибудь посыльный от сердобольной Клэр? Еще одна неуместная попытка оказать ему помощь из жалости? Это предположение испугало его.
— Может, это какой-нибудь знаменитый врач приехал полечить вас, — с наигранной беззаботностью размышлял Эрни вслух. — Какой-нибудь крупный специалист. Черт побери, может, он в два счета поставит вас на ноги. У вас ведь такие важные родственники, кто-нибудь из них вполне мог пригласить его. Вот было бы здорово! Если вы совсем поправитесь, мы с вами летом опять будем искать на пляже моллюсков, как раньше бывало.
Они шли по притихшим улицам, пустынным в этот час, когда большинство магазинов уже закрыто, и Эрни продолжал болтать с притворным оживлением, чистосердечно стараясь поднять дух Стефена. Они завернули за угол, и Стефен увидел автомобиль: длинный, черный ландолет стоял перед дверью рыбной лавки, уже закрытой ставнями.
— Вот он, видите! — сказал Эрни с довольной улыбкой. — Ну, ступайте теперь. А мне надо бежать, не то опоздаю.
Поднявшись по лестнице, Стефен остановился, чтобы перевести дух, и в ту же секунду Флорри распахнула перед ним дверь.
— Тут какой-то господин ждет вас. Иностранец. — У нее был растерянный и вместе с тем странно
