Герасима мистичковое оружие. Или все не так уж плохо, или не хотели напрячь раньше сроку:
– Про меня много врут. Говорят даже, будто именно я каждый год обламываю льдину с рыбаками и отправляю в Финский залив, – не придти сюда Герасим не мог. ЕГО ПОЗВАЛИ. Придя сюда, Герасим изнывал от подозрений и давал пятьдесят на пятьдесят, узрит ли снова открытое небо.
– В конце концов, как учил Цаотан Цин, чувства у каждого человека свои, и очень трудно постичь подлинные причины чего бы то ни было. Поэтому не погнушайся нашим угощением. Садись, беседа будет долгой, – рука старшего описала полукруг над ополовиненной бутылкой водки, вспоротой банкой кильки в томатном соусе и грубо нарубленным батоном вареной колбасы. На тыльной стороне приглашающей руки подмигнула вытатуированная рожа демона ракшаса.
Передерий остался стоять. Тогда встали два брата и прицельно стали с разных сторон обходить стол, держа руки в карманах и тяжело переставляя звякающие набойками кирзовые сапоги. И где-то было даже забавно наблюдать, как на тебя надвигается безликая сила, как к тебе приближаются не лица, а жухловолосые затылки. Если бы не было страшно. Если бы в этом движении не подразумевалась явная угроза.
Герасим Варламович не боялся смерти. Он даже мечтал о ней. Но не здесь и ни сейчас. Поэтому, демонстративно надменно хмыкнув в усы, Герасим во избежание нагнетания напряженности шагнул по хрустящим упаковкам от таблеток и выпотрошенным чайным пачкам, сел на лавку, и она со скрипом прогнулась. Вернулись, удовлетворившись благоразумием гостя, на места по бокам от старшего и младшие братья. Утонувшие во мраке, они стали различимы не больше, чем второстепенные персонажи рембрантовского «Возвращения блудного сына». Левый сплюнул на стену за своей спиной – в прошпаклеванное мхом перекрестье щелей меж бетонными блоками.
Здесь были бессильны любые благовония, и, как бы демонстрируя независимость, Передерий отодвинул подальше чадящую под самым носом плошку с нацеленными вверх ароматическими палочками:
– Я пришел, потому что вы меня позвали, а не потому, что мне приснился Гребаха Чучин. Но я сыт, и у меня мало времени, – осторожно, прилагая максимум усилий, чтобы высказывание не прозвучало дерзостью, прогудел Черный Колдун.
– Наставник Цзыдэ Хуэй говорил, что если люди вынашивают скрытые планы, они в высшей степени вредны, даже если обладают талантами, – рука старшего брата отодвинула граненый стакан, и палец сбитым черным ногтем подчеркнул статью в застилающей стол газете. Это был пресловутый номер «Третьего глаза» с поклепом на Передерия... Старший Жах не нуждался в глазах, пока рядом находились младшие братья.
Передерий огладил бороду:
– Линьюань предупреждал, что те, кто, управляя людьми, обманывают себя, едва ли смогут успешно завершить какое-либо дело. Ведь их добродетели поверхностны, их чувство меры недостаточно, а их знания, полученные из опыта, незначительны. Кроме того...
– А разве не ты, Передерий, называешь себя то магистром альбигойцев, то гроссмейстером тамплиеров, то еще каким масоном высшего посвящения? Разве не ты, Передерий, наполняешь ложью сердца тех, кто тебе поверил? Расскажи нам, Передерий, что за хороводы водят твои люди вокруг статуи в Эрмитаже? Расскажи, а мы послушаем. По праву, данному нам Гребахой Чучиным, мы хотим знать, не таят ли твои начинания угрозу для поверивших тебе? Если тех, кто внутри порочен, люди называют мудрецами, то это действительно повод задуматься. Так проповедовал Миань.
– Когда люди вдохновлены, дела исполняются, даже если приказания не отдаются. Мои люди верят мне. И ответ за своих людей я буду держать не перед вами.
Тут два брата молниеносно рванулись вперед. И каждый, ухватив по ближайшей руке Черного Колдуна, прижал их к столешнице. А старший Жах хищно оскалился и застегнул на запястьях гостя наручники.
– Ну что, чудило, покамлакаем о делах наших химерных? – сказал он значительно повеселевшим голосом. И распахнул в беззвучном хохоте рот столь широко, что стало возможным пересчитать мореные кариесом зубы. А кожа на месте глаз собралась гармошкой.
– Ты не прав, старший Жах! – грозно засопел, пытаясь разорвать цепочку наручников, Передерий. Его усы встали дыбом, как шерсть на загривке потревоженного охотниками медведя.
– Зря нетопыришься, догматый, засолярирована железная мракобеска и против слова, и против прочего чудильства. Так что кикимори, чем тебя ИСАЯ заскарабеило?! За сколько теугриков к ним анчуткой нанялся?! – допрашивающий подобрал верхний срез колбасы и обнюхал со всех сторон. Вытатуированная рожа демона ракшаса снова подмигнула пленнику.
– Никому я не продался. Это журналюга попался без астрала в голове. Его исаявцы забуддали, он поверил и насоловковал суккубскую статью.
Одна из курительных палочек, шикнув, погасла, и к раскачивающейся лампочке заизвивалась остаточная ленточка кофейного дыма.
– Не бери на эманации, и не таких понтификов обламывали.
– В ауре, нетопырку даю!
– Нежить плодишь. С какого пилигримства исаяистам тебя тризнить в пол биополя? Проще свечку поставить.
– Не справились загерметить, решили зашишажить!
– В ауре?
– В ауре! – попытался начертать в воздухе руну клятвы Передерий, да наручники не позволили.
– То есть ты, выходит, не идол, а бодхисатва?
– А выходит, что так!
Издалека сквозь стены поезд пропел мантру: «Ум-м-м манэ падме ум-м-м!».
– Мессаги твои, что магнетические песни песней, да я им не верю!
Вдруг подал голос младший Жах справа. Голос писклявый, как у кастрата:
– Может быть, если порченое чудило аскетно отмессажится, почему Эрмитаж медом намазан, мы и не флюиданем его за идольство с ИСАЯ, – и стал, спрятав под стол, что-то непонятное выделывать руками, будто наворачивать на ладонь велосипедную цепь.
А старший, словно невтерпеж, скоренько плеснул водки в стакан, хлобыстнул и зажевал колбасой.
– Оттяпой буду, праликом буду, тленником буду, не химерил я обета Гребахе Чучину. Спросите у элементалов!
– Отсюда крестов на церквях не видать. Здесь не разговеют тебя исаявские граальники, – выцикивая из зубов застрявшую колбасу, отмахнулся недовольный запирательством Передерия старший Жах. Желтая, цвета коньяка его кожа со лба наползла на переносицу.
– Откамлай нам тайну Эрмитажа и канонь на все четыре стороны. Иначе безначально засансарим мы тебя в подземном мире! – пропищал левый младший Жах и, далеко через стол перегнувшись, дополнил издевательским шепотом: – Будешь пугалом морфеиться во веки веков. Аминь! – из горловины стеганой фуфайки у этого торчал столь же засаленный свитер из рыбьей шерсти.
Герасим отстранился потому, что в наехавшем пегом затылке вшей кишело больше чем песчинок в реке Ганг. Герасим надломлено спрятал лицо в обраслетенные руки. Зашелся в приступе кашля, то ли оттягивая момент истины, то ли уже капитулировав.
– Ладно, Леонард с вами, – стукнул, как бы сдавшись, обеими скованными руками по столу Передерий. – Известно ли вам, что по городу Питеру оборотень бродит? А захомутать оборотня, как и единорога, можно только на девственницу. Но мне-то оборотень не для опытов нужен, а надолго. Чтоб был тем, кто меня бережет. То есть требуется вечная невинность. Вот я и нашел из эрмитажных скульптур девчонку посмазливей и завтра оживлю ее, как Галатею.
Старший зевнул, дескать, сказки и сам почище Шехерезады сочинять мастак:
– А зачем тогда тебе кольцо? Научи меня читать по слезам, Передерий, и я проверю, не наврал ли ты нам? Сдается мне, что наврал, другое мы про тебя слыхали. А не призываешь ли ты на самом деле древних славянских богов, Передерий?
– Окстись, чань с тобой! Кто – я, и кто – боги? – завращал испуганно белками Черный Колдун, будто при нем к утру помянули Парджанью. – А кольцо... Это совсем другая история. Кому же помешает владеть кольцом?
– Мессаги поешь нирванные, да я им не верю! – ухмыльнулся левой половиной рта старший.
