Книга пятая
УБЕЙ МЕНЯ!
1
Дромон, конечно, хороший корабль. На нем при желании можно расположить целую когорту пехоты и расставить не меньше десятка огнеметных орудий. Да и вид у него устрашающий. Но он слишком неповоротлив и медлителен. А я должен был спешить. Вся моя надежда была на внезапность! И поэтому я потребовал, чтобы вверенные мне легионы были посажены не на дромоны, а на монерии. Конечно, у монерий всего один ряд весел и они не столь вместительны, как дромоны, но зато они легки и быстроходны и, кроме того, у них очень малая осадка, вследствие чего они равно пригодны как для морского, так и для речного плавания. Таким образом, отправившись в поход на монериях, я, пересекши море, не должен буду ссаживать войска на топкий, трудно проходимый берег, а, беспрепятственно поднявшись по Дикой Реке, быстро достигну Ерлполя! И там, конечно, будут свои трудности. Но за внезапность я готов платить! И первая подобная плата – это полное отсутствие у меня кавалерии, ибо не стоило даже и пытаться располагать на монериях лошадей.
А вот второй и, признаюсь, совершенно неожиданной для меня платой оказался… хлеб! И произошло это вот из-за чего. Наши сборы были столь поспешны, что уследить за всем самому не представлялось никакой возможности. И Тонкорукий этим и воспользовался. А, может, и не он, потому что чего-чего, а уж подлецов у нас и без него предостаточно. Я даже откровеннее скажу: кругом одно ворье и гнилье. И хлеб нам выдали гнилой! Он не ломался и не разрезался, а разваливался прямо в руках, крошился в серую вонючую труху. Узнав об этом, я пришел в неистовство и, вызвав старшего эпарха, потребовал, чтобы он прямо у меня на глазах съел целый каравай. Он съел. Потом его… Не стало! Я так велел. Но хлеб как был гнилым, так гнилым и остался. Мерзавцы! Хлеб для дальних экспедиций пекут особым способом – его дважды сажают в печь, и от этого он сильно теряет в весе и покрывается особой коркой, по которой его потом легко отличить. Но, к сожалению, точно такая же корка может оказаться и у весьма сырого хлеба, если отнести его в общественные бани и подержать его там на пару на медленном огне – и тогда этот обманный хлеб зарумянится, набрякнет, и первые три дня все как будто бы будет нормально, но зато потом получается то, о чем я вам только что рассказал. И о них я тоже еще раз скажу: мерзавцы! Мало того, что из-за приближающейся зимы я должен был спешить и поэтому отказался от кавалерии, так они мне еще и подсунули гнилой хлеб. Две платы враз!
А третьей платой был абва Гликериус. На первый взгляд, это была не такая уже большая и обременительная плата. Абва был тих и никуда не совался, он смирно сидел себе в своем углу, что-то читал, что-то записывал. Он даже приносил некоторую пользу, ибо учил меня варварскому наречию. Быть может, кому-то это и покажется бесполезной тратой времени и даже в некоторой степени бесчестием, ибо, мол, для переговоров с чужеземцами есть толмачи, да и к тому же варварское наречие обладает опасной способностью проникать в наше сознание и заставляет нас мыслить и рассуждать по-варварски. Но если это даже так, то что в этом плохого? Ведь если я смогу мыслить как варвар, то я, значит, смогу поставить себя на место варварского архонта в тот самый момент, когда он расставляет свои отряды на поле битвы и задумывает, как бы это ему меня лучше всего одолеть – и тут-то я, обладающий варварским разумом…
Ну, и так далее. А если серьезно, то я не люблю пользоваться услугами толмача, ибо никакой толмач никогда не передаст, не исказив, всего того, что вам было сказано, особенно как это было сказано и, главное, что при этом было недосказано. Вот почему я, не жалея времени, учил ерлпольское наречие.
И, надо вам сказать, учил весьма успешно! Правда, особой радости мне это не доставляло. Ибо одно дело, когда ты что-то постигаешь сам, пусть даже с большим трудом, и совсем другое, когда кто-то посторонний берет и закладывает в тебя все то, что он посчитает нужным. Да-да, именно закладывает, словно в пустой мешок! Ибо когда абва Гликериус, неотрывно глядя на меня, произносил новое варварское слово, я явственно чувствовал, как оно беспрепятственно проникает в мою голову и укладывается на дне моей памяти, а вслед за этим словом укладывается и второе, третье, пятое, десятое. А абва смотрит на меня и улыбается! А если он вдруг пожелает вложить в меня нечто такое, что начнет мне вредить, время от времени вдруг думал я. И тогда почти сразу вставал и резко говорил ему:
– На этот раз достаточно!
Абва не спорил, отводил глаза. Я уходил, командовал и принимал подчиненных с докладами. Мы шли невдалеке от берега. На берегу мы покупали хлеб. Да, покупали! Хотя, конечно, можно было просто брать, но, во-первых, мы шли еще мимо подвластных нам и, следовательно, союзных нам берегов, а во-вторых, у меня был свой, особый расчет на будущее – и поэтому я приказал не скупиться. И нам давали дважды, трижды пропеченный хлеб. А от сигнальщиков я получал депеши. Потом, когда мы дошли до так называемых чуждых, ничьих берегов, я начал расставлять на них свои сигнальные посты – и снова получал и отправлял депеши.
А тех сигнальщиков, которых весной расставлял Полиевкт, уже и в помине не было. Их кто-то снял. Хотя там никто не живет, там совершенно глухие, безжизненные места. А вот кто-то пришел и снял. Возможно, скоро снимут и моих – так думал я, глядя на те пустынные и на вид очень неприветливые берега. Но, тут же думал я, у нас ведь тоже не очень приветливый вид. Ну так на то это и война! И мы продолжали двигаться вдоль берега. Гликериус учил меня, закладывал в меня все новые и новые варварские слова – и улыбался. Я перед ним робел. Я его ненавидел. И он, я думаю, об этом знал, ибо он, как мне уже тогда казалось, мог читать чужие мысли. И, возможно, я бы давно уже приказал выбросить его за борт… но каждый раз останавливал себя, убеждая, что если обуздать его и сделать своим послушным орудием, то…
Нет! И еще раз нет! Я просто думал об одном: как только Тонкорукий умрет, абва сразу же оповестит меня об этом. Он сам мне это обещал, едва только мы отчалили от Наиполя. Он так сказал:
– Наш повелитель очень плох. Боюсь, что он долго не протянет.
Я, некоторое время помолчав, спросил как можно равнодушнее:
– И что тогда?
– Тогда, – сказал Гликериус, – я сразу тебя упрежу.
Однако время шло, а он всё не упреждал и не упреждал! Сперва позади нас остались подвластные нам берега, потом мы миновали чуждые, то есть никем не заселенные, пустые берега, и, наконец, подошли к Дикой Реке.
Хотя какая она дикая? Я бы назвал ее ленивой. Она очень широкая и мелкая, а берега у нее невероятно низкие, течение очень слабое, едва заметное, вода прозрачная, безвкусная, а дно песчаное. Равнина, через которую протекает эта река, до самого горизонта покрыта пожухлой травой. Весной, сказал Гликериус, эта равнина сплошь усеяна бесчисленным множеством цветов, а сочная трава, еще не сожженная солнцем, привлекает в эти места огромные табуны низкорослых диких лошадей. Потом за этими лошадьми сюда приходят варвары. Варвары никогда между собой не ссорятся, ибо добычи хватает на всех.
– Они едят конину?! – спросил я.
– Да, – утвердительно кивнул Гликериус. – Ибо они считают, что лошадь – это самое чистое животное, так как оно питается только травой, в то время как, например, свинья…
Я приказал ему молчать – и он молчал.
Молчал и Тонкорукий. То есть уже который день подряд мои сигнальщики принимали из Руммалии одно и то же сообщение: «Нет ничего». Нет ничего! Какая ложь! Я пребывал в великом гневе. И я уже хотел остановить движение и дождаться более подробных известий, а то, не дожидаясь их, возможно, сразу повернуть назад…
Но если, думал я, это только ловушка? Чтобы лишний раз им всем показать, кто на самом деле радеет о Державе, а у кого на уме нет ничего, кроме сапог необычной раскраски!? А что, а почему бы и нет! Плебсу ведь много не надо! И, главное, это ему будет понятно и наглядно! И я не повернул, а продолжал идти вверх по реке. Берега становились все выше и круче, да и сама равнина по обеим сторонам реки стала понемногу оживать. Теперь она уже была там-сям покрыта довольно-таки обширными зарослями низкого и густого кустарника, ветки которого были буквально унизаны спелыми винными ягодами. Я отдал строгий приказ, чтобы этих ягод брали в строго ограниченном количестве. Хотя они были весьма приятными на вкус.
Но дикий хлеб! Вы можете себе представить поля никем не сеяного хлеба?! Мало того – на каждом стебле этого удивительного злака имеется не по одному, как обычно, а сразу по четыре колоса, а в каждом колосе содержится по двадцать восемь полновесных зерен! Мы собирали этот хлеб, мололи его и пекли, и из него получались весьма пышные и ароматные караваи. И не беда, что этот дикий хлеб был черен, словно
