угостила соседок, явившихся к ней с поздравлениями. Здесь тоже стояли сухое печенье в форме полумесяца и грязные рюмки.
Из кухни вышел молодой человек в форме цвета хаки и неловко — он считал такие излияния смешными — выпалил:
— С Новым годом, крестный! Пусть все ваши желания…
Он торопливо подставил Терлинку свои впалые щеки, затем слегка коснулся губами его щек.
— С Новым годом, Альберт. Тебе дали-таки увольнительную?
— Я договорился с вахмистром, — вульгарно подмигнув, ответил гость.
Тереса была в черном шелковом платье с огромной камеей на груди.
— Что ты еще наделал, Альберт? — осведомилась она тем тоном, которого было достаточно, чтобы приправить унынием любое мгновение жизни.
— Схватил четыре дня гауптвахты: обер-вахмистру не понравилось, как у меня начищена сбруя. Ладно, пусть новобранцы драют сбрую. Но чтобы старослужащий…
Если не считать немногих затененных мест, гололед всюду сошел, и по площади черными зигзагами стекали ручейки воды.
Трезвонили бесчисленные колокола. Из «Старой каланчи» выходили принаряженные посетители: все выпили сегодня малость больше, чем обычно, все торопились ко второму завтраку.
Мария приготовила жареную курицу. Дверь в кухню была распахнута. Запахи смешивались, и в конце концов получался один-единственный — запах Нового года.
Альберт носил форму с непринужденностью, обличавшей в нем старослужащего и озорника. Вероятно, на здоровье он не мог пожаловаться, но еще не возмужал и, должно быть, недостаточно много спал. Он был бледен той скверной бледностью, которая выдает завсегдатая пьянок в маленьких остендских кафе. Известная лихорадочность в глазах, не слишком приятная ирония.
— Все ваши чудаки уже промаршировали? — спросил он Терлинка, который снял сюртук и остался в рубашке, обнажив два ослепительных пятна манжет.
Бургомистр промолчал. Альберт безусловно был единственным, кто мог позволить себе такую бесцеремонность в его присутствии. Он это знал, чувствовал себя как дома. Как мальчуган, все трогал руками, открывал ящики шкафов и коробки.
На столе стояли три прибора. Один из них — для него. Давно уже стало — вернее, всегда было — традицией, что в Новый год он ест с Терлинком и его женой; традицией стало и то, что Йорис в этот день что-нибудь ему дарил: раньше — какую-либо вещь: серебряные часы, потом золотые, один раз пальто, другой — сберкнижку; теперь, когда Альберт превратился в молодого человека, — стофранковый билет.
— Можете подавать, Мария.
Через муслин занавесей пробивалось солнце, делая жару еще ощутимей.
Тереса прочла предобеденную молитву. Альберт, даже не перекрестившись, налил себе бульону.
Было ли ему известно, что он сын Терлинка, и не потому ли он считал, что может позволить себе все?
Йорис часто думал об этом. Мария, неизменно угадывавшая его мысли, заверяла:
— Клянусь вам, баас, что он никогда со мной об этом не говорил, а я, со своей стороны…
Возможно. Альберт от природы непочтителен. И не честолюбив, как Йорис в его возрасте.
Гордость — да! Ее в них обоих хватало — и в Йорисе, и в Альберте.
Только у Альберта она проявлялась не в том, чтобы чего-то добиться, достичь чего-то раньше других. Она состояла в том, чтобы ничего и никого не бояться, и он гордился числом дней, проведенных на гауптвахте, а если бы пришлось, то и в тюрьме.
— Вас хоть хорошо кормят в казармах?
— Меня — да, потому что я провернул одну комбинацию с поваром из унтер-офицерской столовой.
Терлинк оставался бесстрастен. Он наблюдал за молодым человеком, но не выказывал никаких чувств. Да и были ли они у него? Когда Мария объявила ему, что затяжелела, он сказал:
— Вот и хорошо.
И сделал все необходимое в том смысле, что на три месяца нанял другую служанку, нашел кормилицу, принял на себя все расходы. Жене без обиняков объявил:
— Думаю, что ребенок от меня. Я помогу Марии вырастить его, но, разумеется, не признаю.
Тереса расплакалась. Она всегда плакала, когда ей что-нибудь сообщали, а сообщали ей исключительно О несчастьях. В то время было еще неизвестно, что Эмилия неизлечима. Считалось, что она просто отстала в своем развитии. А потом почти каждое воскресенье в доме стал появляться Альберт, чересчур смышленый, озорной, хитрый. Тереса наблюдала за мужем и удивлялась, почему он не проявляет нежности к мальчику.
Йорис никогда не был ласков с Альбертом. Он ограничивался тем, что холодно наблюдал за ним. Это был его сын, который в то же время не мог быть его сыном. Мальчик называл его «крестный». Ему объяснили, что отец его умер.
Быть может, Терлинк думал, что если Альберт когда-нибудь выкажет себя достойным его…
Парень шел, однако, другой дорогой. Он плохо занимался в школе, затем, отданный в ученье, стал таким же плохим подмастерьем, после чего на три года завербовался в армию. Солдатом он явно оказался таким же скверным. От каждой среды, в которую он попадал, Альберт брал только худшее.
— Это вы раздали им всем сигары, торчавшие у них в пасти утром? — полюбопытствовал он, накладывая себе курятины. — Для рекламы, а?
Тем хуже для него! Терлинк не сердился на то, что Альберт такой. Если хорошенько поразмыслить, Йорис был скорее даже доволен этим: кто знает, как все повернулось бы, придись ему парень по сердцу?
Когда он отслужит свои три года, ему что-нибудь подыщут, а если он и тогда не наладится, его отправят в Конго.
Мария, зная, что от мальчишки можно ждать чего угодно, время от времени подслушивала у дверей, о чем говорится в столовой.
— Нет, вы подумайте! Похоже, тут у вас страшная драма произошла. Я читал про это в газете. Самое забавное, что я чуть ли не каждое утро встречаю девчонку ван Хамме.
Тереса потупилась и разом потеряла аппетит: от нее не укрылось, что муж, напротив, вздернул голову:
— Каждое утро?
— Да, когда хожу в наряд фуражиром… Вы знаете, где казарма?.. Со своей фурой я еду по набережной и часов в десять утра, возвращаясь из интендантства, почти всегда вижу, как она прогуливается. Она живет в нашем квартале, над лавкой канатчика…
Вилки, постукивая по фаянсу, продолжали свою работу. Терлинк не раскрывал больше рта. На мгновение молчание стало таким же тягостным, как утром в ратуше при появлении Леонарда ван Хамме.
— Почему этот мальчишка покончил с собой?
Тереса вздохнула, готовая расплакаться. Мария в дверях пыталась подать знак сыну, но тот не смотрел в ее сторону.
— Не вижу необходимости убивать себя только потому, что ты сделал девушке ребенка. А уж если она богата — тем более, верно?
Альберт нарочно выбрал этот тон. Он знал, что шокирует их, что подобный язык не принят в доме. Но в нем жила неизбывная потребность перечить чувствам собеседников.
— Ручаюсь: на его месте…
— Альберт! — прикрикнула Мария из кухни.
— Ну что? Что я плохого сказал? Вечно ты рассуждаешь так, словно все мужчины — святые.
Терлинк попробовал перехватить его взгляд. Фраза могла быть адресована ему, Йорису. В таком случае Альберт знает. Но молодой человек, не глядя на него, продолжал с аппетитом есть.
