И быстро обвела глазами комнату, где все было в порядке. Да, она не усмотрела ничего необычного. Вернее, не отдала себе отчета в том, что вызвало у нее непривычное ощущение пустоты, когда она поднималась по лестнице. Йорис не курил!
— Он ничего не делает. Спокойно сидит…
Мария вздохнула и отправилась к себе наверх спать, предварительно обменявшись с Мартой сокрушенным взглядом. Затем беспредельная тишина опять воцарилась вокруг комнаты, где обе сестры, застыв в ожидании, не двигались и не говорили ни слова.
Вот почему таким неожиданным, даже тревожным показались им внезапный скрип ножек кресла, а затем звук шагов, хотя и знакомых, стук, щелчок выключателя.
Йорис опять стоял за дверью на лестничной площадке. Он поколебался, потом вошел к себе в спальню и не раздеваясь растянулся на постели.
— Постарайся немного поспать, — вполголоса посоветовала Марта сестре.
Марта вздрогнула. Ей почудилось, что она с головокружительной скоростью возвращается откуда- то очень издалека. Резким движением она села на своей раскладушке, но услышала только, как сестра вполголоса и, видимо, не в первый раз окликает ее:
— Марта!
Первым побуждением ее было пойти к камину и взять бутылочку с лекарством. Но глаза Тересы просили вовсе не об этом. Тогда Марта прислушалась и поняла. В другой комнате на том же этаже Слышались шаги.
Большие шаги. И размеренные, как ход пущенных часов. Пять шагов к окну, остановка, затем пять шагов в противоположном направлении.
Как давно это тянется? Который теперь чае? Будильник на ночном столике остановился, стрелки показывают без десяти двенадцать.
И вот Марта, так же как ее сестра, затаила дыхание. Открылась дверь какой-то комнаты, потом дверь спальни. Марта не успела надеть платье. Ее зять стоял перед нею полностью одетый, но взъерошенный, в расстегнутом жилете и без галстука.
В электрическом свете он выглядел особенно усталым и, словно для того чтобы усугубить это впечатление, подвинул стул, сбросил связывающий его костюм и сел в изголовье кровати лицом к жене.
Ему было безразлично, что здесь присутствует Марта. Он ее просто не видел. Он, конечно, даже не заметил, что, не зная, куда деться, она вновь улеглась на раскладушку и оставила лишь маленькую щелочку между простынями, чтобы наблюдать за ним.
Почему Тереса закрыла глаза? Может быть, из желания показать, что она спит? Или чтобы скрыть от мужа свои мысли? Упершись локтями в колени, он смотрел на нее, и на лице его читалось не сочувствие, не боль, а нечто вроде тупого и упрямого желания понять, разобраться.
Рука больной, исхудавшая до того, что под кожей вырисовывалась каждая косточка, свешивалась на перину, и Терлинк, долго колебавшийся, взять или нет, медленно протянул толстые пальцы и коснулся ее, но тут же отдернул не без злости и досады, потому что увидел, как затрепетали мокрые ресницы Тересы, и перехватил ее взгляд, робко следивший за ним.
Как это на нее похоже! Даже сейчас она притворялась, будто спит, хотя шпионила за ним, чтобы вызнать, что он на самом деле делает.
Самое же неслыханное состояло в том, что она поняла его жест, догадалась что муж рассердился, и отлично сообразила — на что. Тогда она открыла полные прозрачной влаги глаза. Молча с мольбой посмотрела на Терлинка. Пошевелила губами, и прошло некоторое время, прежде чем с них слетели звуки:
— Вы очень несчастны, правда?
Что она имела в виду? Что он несчастен оттого, что она умирает? Терлинк был убежден, что Тереса подумала не это. Мысль ее сводилась к тому, что он несчастен по другой причине, что это связано с Остенде.
Но думать о чем-нибудь долго она не могла. Боль опять с быстротой завладевала ею, тело ее напряглось, руки впились в раздираемый страданиями живот, рот раскрылся, снова обнажив бескровные десны.
Терлинк повернулся к Марте, которая привстала, но не подошла к сестре. Она привыкла к ее приступам. Свояченица знаком дала ему понять, что делать ничего нельзя, и он продолжал ждать, набычившись и вперив глаза в какую-то точку одеяла.
Так он долго сидел, не отдавая себе отчета, что видит в складках ткани кусок картона и что этот кусок представляет собой фотографию. Удивленный Йорис взял ее.
Это был портрет, сделанный вскоре после их свадьбы, когда они ездили в Гент на выставку цветов и, воспользовавшись случаем, завернули к фотографу.
Тереса сидела на стуле в стиле Генриха II, и видеть ее вот такой юной, словно Лина, с ямочками на обеих щеках, как у той, и еще по-девичьи мягким овалом лица, казалось форменной фантастикой.
Йорис стоял, положив руку на спинку стула. Другую он уже сжимал со свирепой энергией.
Терлинк, длинный и тощий, носил в те времена волосы ежиком и квадратную бородку.
— Йорис! — позвала его жена.
Он не сразу посмотрел на нее. Когда он поднял голову, ему почудилось, что она подалась в его сторону и тянет худые пальцы к его руке.
Зачем, как только она обрела способность говорить, ей потребовалось бросить:
— Теперь это скоро кончится.
Она сказала это так, словно давала обещание. Быть может, несмотря ни на что, хотела увидеть его реакцию?
— Он поел?
Ответила Мария:
— Вы же знаете, ему ничто не может помешать есть.
Терлинк позавтракал. Поднялся к дочери. Он словно нарочно вел себя так же, как обычно, соблюдал то же расписание, делал те же движения и, казалось, считал и рассчитывал каждый свой шаг.
Тем не менее впервые в жизни он, пересекая площадь, вымощенную бесчисленной мелкой брусчаткой, не заметил, какая стоит погода, и хотя задержался перед стаей голубей, сделал это совершенно бессознательно.
У себя в кабинете он не поздоровался с Ван де Влитом, даже не подумал о нем. Однако вытащил мундштук из жилетного кармана, щелкнул футляром и позвал:
— Господин Кемпенар, попрошу вас!
Секретарь вошел, приблизился к письменному столу с бумагами в руках, замер на обычном месте. Подождав с минуту, Терлинк поднял голову и проронил:
— Вы что, больше не здороваетесь?
— Добрый день, господин Терлинк.
Кемпенар не сказал: «Добрый день, баас» — как делал всегда. Он держался холодно, отстраненно, с решительным видом, и это производило комическое впечатление, потому что он был рожден для пресмыкательства.
— Какое у нас число, господин Кемпенар?
— Двадцать третье.
— Значит, во второй половине дня заседание городского совета. В котором часу?
— В три, господин Терлинк.
— В приемной кого-нибудь ждет?
— Никого.
И это «никого» уже звучало как месть.
— Вы свободны. Если понадобитесь, я позову.
Еще никогда Терлинку не доводилось сидеть вот так, без дела, поставив локти на письменный стол. Он был удивлен, заметив на столе пятнышко солнца, и глазами проводил светоносный мазок вплоть
