— Попрошу отдать мне револьвер.
— Берите сами! В верхнем ящике туалета… Он вошел в бледно-розовую спальню. Две комнаты мадам Парандон — голубая и розовая — напоминали картины Мари Лорансен.
Постель еще не прибрана — большая низкая кровать в стиле Людовика XV. Светло-серая мебель. На туалете — ряд баночек с кремом и флаконов — целый арсенал средств, которыми пользуются женщины в борьбе со следами времени.
Мегрэ пожал плечами. Эта выставка почему-то опечалила его. Ему вспомнилось первое письмо Гюса. Как развернулись бы события без вмешательства этого мальчика? Так же или как-нибудь иначе?
В ящике туалета комиссар нашел револьвер, лежащий среди футляров с драгоценностями.
Он сам не знал, как ответить на заданный себе вопрос. Может быть, мадам Парандон вместо того, чтобы убить секретаршу, убила бы своего мужа? Может быть, она выждала бы еще несколько дней? Или же употребила бы другое оружие?
Нахмурив брови, он вошел в будуар. Мадам Парандон стояла лицом к окну. Он заметил, что спина у нее словно сгорбилась, плечи показались ему более узкими и костлявыми, чем прежде. Он держал револьвер в руке.
— Я буду вести игру в открытую, — начал Мегрэ. — Пока еще мне не удалось точно установить что либо, но я убежден, что когда вы сегодня после половины десятого проходили через гостиную, револьвер лежал у вас в кармане халата.
Я даже думаю, что вы именно в тот момент собирались убить мужа. Возможно, что свидетельские показания калеки с Цирковой улицы подтвердят мое предположение… Я-то думаю так: вы подошли к его кабинету, но услышали за дверью голоса — ваш супруг обсуждал что-то с Рене Тортю… Тогда вам пришла мысль о замене жертвы… Ведь убив Антуанетту Ваг, вы поразили бы своего мужа так же, если даже не сильнее, чем если бы нанесли удар ему самому… Не говоря о том, что сразу же навлекли бы подозрения на него…
Со вчерашнего дня, после нашего с вами разговора, вы подготавливали почву… Сегодня осуществили свой замысел…
Вы зашли в кабинет секретарши под тем предлогом, что вам нужна бумага, марка или еще какая-нибудь мелочь… Она рассеянно поздоровалась с вами и снова уткнулась в свои материалы…
И тут вы заметили скребок. Револьвер стал не нужен, тем более, что выстрел могли услышать…
Мегрэ молча опустил крошечный, отделанный перламутром браунинг в карман, потом, словно против воли, раскурил трубку и замолчал. Прошла целая вечность. Мадам Парандон стояла все так же, спиной к нему, словно оцепенев. Плечи у нее не вздрагивали — значит, она не плакала. А когда она в конце концов повернулась, у нее было такое холодное выражение лица, что, глядя на нее, никто не догадался бы, что произошло утром на авеню Мариньи и тем более — в ее голубом будуаре.
— Я не сумасшедшая! — отчеканила она.
Он не ответил. К чему? Да и что он понимал в этом?
Глава восьмая
— Одевайтесь, мадам, — тихо сказал Мегрэ. — Вы можете захватить с собой чемодан со сменой белья и туалетными принадлежностями… Не позвать ли лучше Лизу?
— Боитесь, что покончу с собой? Не беспокойтесь, эта опасность мне не грозит. Впрочем, если хотите, можете нажать кнопку, она от вас справа.
Мегрэ подождал, пока пришла Лиза. Потом немедленно вышел, опустив голову, разглядывая обивку пола. Он ошибся, пошел не в том направлении, очутился в другом коридоре и через стеклянную дверь кухни увидел Фердинанда и толстуху Вокен. Перед дворецким стояла наполовину опорожненная бутылка красного вина, из которой он, видимо, только что налил себе стакан. Положив локти на стол, Фердинанд уставился в газету.
Мегрэ вошел.
Слуги от неожиданности вздрогнули, а Фердинанд даже подскочил от удивления.
— Не нальете ли и мне стаканчик?
— Я захватил из кабинета еще одну бутылку Сент-Эмилиона.
А не все равно в таком-то состоянии, что Сент-Эмилион, что простое красное. Но Мегрэ не осмелился этого сказать.
Пил он медленно, рассеянно глядя вдаль, и не стал протестовать, когда дворецкий снова наполнил его стакан.
— Где мои люди?
— В прихожей. Я предложил им пройти в приемную, но они не захотели.
По привычке они охраняли выход.
— Люка, отправляйся в коридор на свое прежнее место. Стой у будуара и жди меня.
Потом вернулся к Фердинанду:
— Шофер сейчас здесь?
— Он вам нужен? Сейчас позову.
— Мне нужно, чтобы он через несколько минут подогнал машину к воротам… У входа стоят журналисты?
— Да, мосье…
— И фотографы?
— Тоже…
Комиссар постучал в кабинет Парандона. Адвокат сидел у стола, заваленного бумагами, и делал какие-то пометки красным карандашом. Он заметил Мегрэ и неподвижно уставился на него, не решаясь задать вопрос. Его голубые глаза за толстыми стеклами очков одновременно выражали и нежность и грусть.
Нужно ли было говорить? Адвокат и так все понял. В ожидании комиссара он уцепился за свои бумаги как утопающий за соломинку.
— Думаю, мосье Парандон, что вам представляется случай детальнее проштудировать статью шестьдесят четвертую.
— Она созналась?
— Еще нет…
— Думаете, что сознается?
— Сегодня ли ночью, через десять дней или через месяц, но это обязательно произойдет. Настанет минута, когда она расколется… Поверьте, мне не хотелось бы при этом присутствовать…
Маленький человек вынул из кармана носовой платок и стал так старательно протирать стекла очков, будто это было делом первостепенной важности. Вдруг зрачки его сузились, как бы растворились в белизне роговицы, и только рот выражал какое-то детское, беспомощное волнение.
— Вы ее увезете?
Его голос был едва слышен.
— Чтобы избежать назойливости репортеров и сделать ее отъезд менее заметным, она отправится на своей машине… Я договорюсь с шофером, и мы одновременно прибудем в сыскную полицию.
Парандон бросил на него благодарный взгляд.
— Вы не хотите с ней повидаться? — спросил Мегрэ, далеко не уверенный в ответе.
— Но что я ей скажу?
— Я вас понимаю. Вы правы. Дети дома?
— Гюс в лицее… Не знаю, дома ли Бэмби или у нее сегодня лекции…
Мегрэ вдруг подумал о той, которая должна будет скоро уехать, и о тех, кто останется. Им тоже не сладко придется.
— Обо мне она ничего не говорила?
Адвокат задал вопрос робко, почти с опаской.
— Она мне много о вас рассказывала.
Теперь комиссар понимал, что не в книгах мадам Парандон нашла слова, которые, казалось, обвиняли ее мужа. Она переносила на него все, что было присуще ей самой, свои душевные муки.
Он посмотрел на часы и пояснил:
— Я дал ей время, чтобы одеться, собрать чемодан… С ней в комнате ее горничная.
