Иногда им на пути попадался стоящий у стены столик на колесах, а иногда больная, которую везли, судя по ее отрешенному взгляду, в операционную.
Неизменно каждый раз ему встречалась, как бы случайно, сестра Альдегонда, направляющаяся к общей палате с двадцатью койками, которая, проходя мимо, со смиренной улыбкой говорила ему:
– Здравствуйте, номер шестой…
А сестра Мари-Анжелика уже открывала дверь палаты под номером шесть.
В палате на него смущенно смотрела женщина, сидящая на своей постели. Это была его жена, мадам Мегрэ, у которой всегда было такое выражение лица, будто бы она хотела сказать: «Мой бедный Мегрэ, как ты изменился…»
Почему же и здесь, в палате, он продолжал ходить на цыпочках, говорить каким-то не своим, не свойственным ему мягким тоном, а действовать так, будто боялся разбить фарфоровую чашку?
Он поцеловал жену в лоб, бросил взгляд на ночной столик, на котором лежали апельсины и пирожные, а потом, нахмурясь, на лежащее на одеяле вязание.
– Опять?
– Сестра Мари-Анжелика разрешила мне немного повязать, – поспешно сказала жена.
Существовали и другие церемониалы. Например, он вежливо здоровался с соседкой жены по палате, старой девой Ринкэ. Отдельную палату его жене предоставить не могли.
– Здравствуйте, мадемуазель Ринкэ…
Она зыркнула на него живым, но недобрым взглядом.
Его посещения явно ее раздражали. Все то время, пока он находился в палате, ее помятое лицо сохраняло недовольное выражение.
– Присаживайся, мой бедный Мегрэ…
Жена была больна, и ее срочно пришлось оперировать через три дня после их прибытия на отдых в Сабль-д'Олонн.
Тем не менее именно он был для нее «бедный» Мегрэ.
Хотя стояла жара, он ни за что бы не снял пиджак, поскольку сестра Мари-Анжелика время от времени, Бог знает, зачем, заходила в палату. Она то переставляла стакан с водой, то приносила градусник, то еще что-нибудь.
И каждый раз шептала, бросая смущенный взгляд в сторону Мегрэ:
– Извините меня…
Что касается мадам Мегрэ, то она каждый раз при встрече спрашивала:
– Ты что-нибудь ел?
Вот тут уж она была не права. Что еще он мог делать, кроме как есть и пить? И если сказать по совести, то он никогда прежде столько не пил.
На другой день после операции врач ему посоветовал:
– Не задерживайтесь у нее более получаса…
Теперь же это стало для него привычкой. Даже своего рода ритуалом. Он оставался у нее не более тридцати минут. Говорить было не о чем. Кроме того, смущало присутствие раздраженной старой девы. Да по правде сказать, он и в доброе время не слишком-то много рассказывал жене, оставаясь с ней вдвоем. Сейчас он как раз и задавался вопросом, почему так поступал.
В общем-то ничего особенного. Но почему же теперь ему ее так не хватало?
Но здесь ему приходилось терпеть и ждать, когда же кончатся эти полчаса. После нескольких минут его пребывания, мадам Мегрэ для приличия бралась за свое вязание. И как только она могла целыми днями, с утра до вечера, выдерживать присутствие этой мадемуазель Ринкэ?
Потом она искоса бросала взгляд, рассказывая что-нибудь, приговаривая:
– Не так ли, мадемуазель Ринкэ?
Мегрэ, по ее мнению, должен был понимать, что она хотела сказать именно ему, догадываться о другом смысле ее слов.
Женщины не любят показывать другим свои слабости и беспомощность. Не была исключением и мадам Мегрэ, даже если обе женщины были прикованы к постели.
– Я тут написала открыточку сестре… Будь добр, отнеси на почту.
Он сунул открытку с изображением белого здания с зеленой дверью в карман пиджака.
Может быть, это и глупо, но он имел особую систему. А вот куда сунул теперь? В левый или правый карман? Эта путаница доставит ему беспокойство сегодня вечером в одиннадцать часов.
Схема же его была такова. Каждый карман одежды имел собственное предназначение уже долгие годы. Можно даже сказать, всегда. В левом кармане брюк лежал кисет с табаком и носовой платок, из-за чего в платке всегда оказывались табачные крошки. В правом кармане брюк хранились пара курительных трубок и мелочь. Задний левый содержал портмоне, раздутый от всяких не всегда нужных бумажек так, что одна ягодица комиссара казалась толще другой.
Ключей он с собой, как правило, не носил, поскольку постоянно их терял. В пиджак же почти ничего не клал, разве что коробок спичек. Когда же покупал газеты или требовалось отнести письма на почту, то просто совал их в левый карман, не особенно заботясь.
Так ли он поступил и в этот день? Вероятно, так.
