Повесть о любви и суете

Я развёл руками.

— Скорее всего — шутка! — повторил Гуров. — Мы тут перекусим и снова звякнем твоему мудаку! — сказал он мне и вернул ладонь Анне на плечо: — Давай, читай меню!

Читать принялась Катя. Внимательно. Как Завет. Наконец, когда муж снял руку с плеча красавицы, она сложила огромную картонную тетрадь с подробным описанием блюд, подняла глаза на гарсона и велела принести ей «Что-нибудь».

Анна сказала ему пока «Ничего», а потом — после нежного протеста Гурова — тоже «Что-нибудь». Ни ей, ни Гурову не хотелось исследовать тяжёлую книжицу. Тем более, что в развёрнутом виде она, действительно, выглядела как скрижали. Я предложил гарсону два слова: «Неважно что!», а Гуров — три: «На твой вкус!»

28. Много синего среди закусок

Вкус у того оказался очень мозаичным. Но уже начальная мозаика составленной только из самых дорогих закусок. Причём, в таком количестве, словно вылет задержали на недели. Много было даже чего-то синего. Американцы тоже, видимо, ни разу не видели среди закусок столько синего. Много было и непонятного по существу.

Пока гарсон раскладывал яства на столе, я подсчитал в уме наличные в моём кошельке и тихо спросил гарсона — принимает ли он AmEx.

Тот назвал меня «сударем» и громко объявил, что предпочитает наличные.

Анна вытащила из сумки толстую пачку стодолларовых банкнот и опустила на стол.

Катя сдвинула чёрные брови, а Гуров слегка улыбнулся, раскрыл Анне ладонь, вернул туда со стола пачку и, заметив ей, что перевязывать деньги следует плотнее, сказал мне:

— Сегодня буду платить я!

Я согласился, догадавшись, что платит он за всех не только сегодня.

Пока принесли закуски, все мы молчали. То ли вправду слушали романс, то ли притворялись. Катя волновалась и мяла в тонких пальцах пробку от шампанского. Гуров дважды приложил к губам пустой бокал. А Анна тоже дважды раскрыла сумку, но не нашла чего искала.

Я слушал романс внимательно, заподозрив даже, что мой московский друг разыскал меня по телефону, но, разобравшись в ситуации, велел не подзывать меня, а просто проиграть по спикерам «Я встретил вас». Подозрение казалось мне логичным в той же мере, в какой алогичным казался всегда его вкус. Женщин он разделял на двенадцать категорий по объёму, форме и упругости бюста и ягодиц, но всем им неизменно наигрывал дома этот романс. Предупреждая, причём, что «композитор неизвестен», он произносил эту фразу подчёркнуто загадочным голосом. В надежде, что слушательницы заподозрят в авторстве мелодии его:

Я встретил вас — и все былое в отжившем сердце ожило;
Я вспомнил время, время золотое — и сердцу стало так тепло.
Как поздней осени порою бывают дни, бывает час,
Когда повеет вдруг весною, и что-то встрепенется в нас,
Как после вековой разлуки, гляжу на вас, как бы во сне,
И вот — слышнее стали звуки, не умолкавшие во мне.
Тут не одно воспоминанье, тут жизнь заговорила вновь,
И то же в вас очарованье, и та ж в душе моей любовь.

После этого романса, впервые, кстати, показавшегося мне непошлым, гарсон как раз и накатил на нас коляску с яствами. Когда он удалился, переложив всё на стол, Катя снова подобрела. Чокнулась бокалами с Анной и сказала ей вдруг:

— А ты, если, конечно, хочется, возьми и скати с души свою телегу! Я Митя не даст соврать — я училась на психиатра… — и рассмеялась: — Пока не перестала!

Гуров подтвердил. И то, что учила, и то, что он Митя. И даже — что икра свежая.

— А это и не важно, что училась на психиатра, — продолжила Катя. — Я тебе, Анюта, как баба! Расскажи — и станет легче.

— Это трудно, — возразил Гуров и положил Анне на тарелку бутерброд с икрой. — Рассказывают друзьям.

— Как раз и нет! — воскликнула Катя и осторожно заправила в рот ломтик форели. — От друзей как раз всё скрывают. Почему, думаешь, на Западе все лезут на ток-шоу и изливают души? Почему?

— Потому что идиоты! — рассудил Гуров.

— У тебя, Мить, все, кто за бугром — идиоты. А за бугром у тебя даже хохлы!

— Потому и идиоты, что поставили бугор! — и взглянул на меня. — Или те же грузины! Чем им, скажи, было хуже без бугра?

— Ничем! — согласился я.

— Ну, хрен с грузинами, — горячился Гуров, — их уже турки вовсю затуркали! Но Украина! «Ой, як стало весiло, так що не було!» Всё поют, когда реветь пора!

— Так прямо и реветь! — сморщилась Катя и вытянула из губ рыбную косточку.

— Вы украинка? — спросил я её.

— Что — не видно?! — ответил Гуров.

— Я думал — еврейка. Или даже грузинка.

— Один дрек! — огрызнулся Гуров.

Мы с Катей отодвинули тарелки.

— Слушай, Митя! — буркнул я. — Извинись!

— Верно говорят: извинись! — качнула Катя маслиной на вилке. Чёрной, как зрачок.

Гуров задумался. А может, просто прислушался к тенору, чей путь был тосклив и безотраден, и прошлое ему уже казалось сном и томило наболевшую грудь, тогда как ямщику было плевать: он гнал лошадей. Гуров потянулся рукой к чему-то синему на блюдечке и грустно произнёс:

— Херню я, конечно, понёс! Абсолютную херню! Мне на деле всё по фигу. Я только… Я про Крым только. Пусть себе хохлы как угодно выкобениваются, но Крым должны возвратить, — и погладил теперь Анну тоскливым взглядом.

— Особенно Севастополь, — предположила она тихим голосом.

— И ещё Ялту! — восхитился он.

Я обратил внимание, что голос Гурова, когда он обращался к Анне, становился шире, чем был.

— Да? А почему и Ялту? — поинтересовалась Анна.

Катя снова укололась. Теперь рёбрышком перепёлки. И выложила его на тарелку.

— Ребро! — извинилась она, присматриваясь ко взгляду, которого Гуров не отнимал от Анны. — А я тебе отвечу, Анюта, почему и Ялту! — взволновалась Катя. — А потому, что… — и поморщилась. — Как его звали-то? Мужика этого. С ребром. Наоборот — без.

— Какого? — растерялась Анна.

— Ну, самого первого.

— Богдан.

— Я не про тебя. Вообще.

— Адам, — догадался я.

Катя погладила мою ладонь и сказала:

— Правильно, Адам! Я про него из-за Фрейда забыла! А вспомнила из-за ребра! Он, думаешь, Анюта, почему согласился из ребра бабу ему сотворить? А не из ноги? Почему?

Анна не знала. Не знали и мы с Гуровым.