мыслями.
– Я не предприняла никаких шагов только потому, что ваше открытие могло бы роковым образом отразиться на мистере Марлоу.
– Согласен, – бесцветно заметил Трент.
– И я, зная, что он невиновен, не могла подвергать его риску.
Трент потер подбородок. Он говорил себе, хотя и робко, что это очень верно и порядочно, что это весьма по-женски и что ему нравятся ее женственность и гордость. Это было разрешено ей – закрывать глаза на доводы разума. И все-таки что-то вызывало в нем раздражение. Ему хотелось бы видеть декларацию веры менее решительной, ее «знаю» – менее категоричным. Правда, это было бы совершенно не похоже на нее.
– Говорил ли он вам, что невиновен? – спросил наконец Трент.
– Вы думаете, он стал бы говорить со мной об этом? – улыбнулась она. Нет, это не так. Я просто уверена, что он ничего не совершил. Я вижу, вы считаете это абсурдным. Но посмотрите, как вы бездоказательны, мистер Трент. Только что вы говорили вполне искренне, что, увидев меня хоть раз, нельзя заподозрить меня в причастности к преступлению. Я благодарна вам за это. Но должна отстоять и другого. Я хорошо знаю Марлоу. Он был в течение нескольких лет постоянно перед глазами. Я не претендую на то, чтобы сказать о нем все, но ручаюсь, что он не способен совершить преступление, не способен пролить кровь. И ваша идея о том, что он разработал план убийства, немыслима. Я могу представить вас убивающим человека… если человек того заслуживает или у него равная возможность убить вас. Может, при каких-нибудь обстоятельствах и я могла бы убить человека. Но только не мистер Марлоу. Его было невозможно вывести из себя, и он смотрел на человеческую натуру с каким-то холодным снисхождением, которое всему находило оправдание. Это не поза, это часть его существа. Иногда в Америке, помню, я слышала, как люди говорили при нем о линчевании, например. Он слушал, казалось, с полным безразличием, молчал и делал вид, что не слышит. Но вы чувствовали, как это для него омерзительно, и этот внутренний его гнев находил на вас волнами… Я не знаю, играл ли он какую-то роль в событиях той ночи. Но никто, знавший его, и мысли не допустит, что он в состоянии лишить человека жизни. И опять движение ее головы показало, что разговор окончен, она откинулась на софе, спокойно глядя на Трента.
– Тогда, – сказал Трент, – мы должны подумать о других поворотах дела, которым я не придал особого значения. Соглашаясь со всем сказанным вами, можно предположить, что Марлоу убил при самозащите или мог убить случайно.
Миссис Мандерсон кивнула.
– Конечно, я думала об этом, когда читала вашу рукопись.
– И предполагаю, что вы, как и я, почувствовали, что в любом из этих двух случаев самым естественным и, очевидно, самым безопасным для него было бы публично сказать правду, вместо того чтобы организовывать цепь обманов, ставящих его в трудное положение перед законом.
– Да, – сказала она устало, – я думала об этом до головной боли, как и о том, что Марлоу каким-то образом прикрывает виновного… Я не видела просвета в этой тайне и в конце концов оставила ее в покое. Одно я знала определенно: Марлоу – не убийца. Я дала себе слово поговорить с вами об этом, если нам доведется встретиться, и слово я сдержала.
Трент, устроив подбородок на ладонях, не без азарта смотрел на конверт. В нем снова пробуждался охотник. Нет, он далеко не во всем согласился с миссис Мандерсон в оценке Марлоу. Но она поколебала его предположения.
– Я должен повидать Марлоу, – сказал он, подняв голову. – Я не привык бросать дела на полдороге… Скажите мне, как он вел себя после моего отъезда?
– Я ни разу не видела его, – сказала миссис Мандерсон. – Несколько дней после всего этого я пролежала в постели и не выходила из комнаты. Когда я поправилась, он уже был в Лондоне, где улаживал с юристами дела. На похороны он не пришел, а я тут же уехала за границу. Через несколько недель я получила от него письмо, в котором он сообщал, что завершил дела, оказав поверенным в эту необходимую помощь. Поблагодарил за доброе отношение к нему и попрощался, ничего не написав о планах на будущее, и мне показалось странным, что он ни словом не обмолвился о смерти моего мужа. На письмо я не ответила. Я не могла, в те дни меня еще охватывала дрожь, когда я думала о той ночи.
– Значит, вы не знаете, что с ним?
– Нет. Но дядя Бартон, мистер Копплс, пожалуй, мог бы ответить вам. Недавно он говорил, что встретил мистера Марлоу в Лондоне и разговаривал с ним. Я переменила тему разговора. – Она помедлила и, улыбаясь, спросила:
– А что думали вы о Марлоу? После того как вы сошли со сцены драмы, которую так красиво сложили к своему удовлетворению?
Трент вспыхнул:
– Вы действительно хотите знать?
– Я прошу вас.
– Вы просите, чтобы я вновь унизил себя, миссис Мандерсон. Хорошо, я скажу. Я думал о том, что первое известие, которое я получу, вернувшись в Лондон, будет состоять в том, что вы вышли замуж за Марлоу и живете за границей.
– Мы, безусловно, не смогли бы жить с уютом и комфортом в Англии на его и мои деньги, – заметила она не без колкости. – У него в то время практически ничего не было… Боже мой, мистер Трент! – воскликнула она, глянув на его лицо. – Разве я сказала что-то ужасное? Ведь вы должны бы знать… Я думала, каждый уж теперь знает… мне так часто приходится объяснять… если я вновь выйду замуж, я потеряю все, что мой муж мне оставил.
Трент замер. Увидев побелевшие его пальцы на подлокотнике, она подумала, что он похож на человека, приготовившегося перенести боль под ножом хирурга.
– Я ничего не знал об этом.
– Верю, – мягко произнесла миссис Мандерсон. – Но мне кажется, я даже довольна предусмотрительностью мужа. Во-первых, это охраняет меня от лишнего внимания.
– Без сомнения, – мрачно подтвердил Трент. – А во-вторых?
– А! – рассмеялась она. – «Во-вторых» волнует меня еще меньше. Я до сих пор не встретила мужчины, достаточно глупого, который бы захотел жениться на вдове с эгоистичным нравом, расточительными привычками, любящей роскошь и ничего не имеющей за душой, кроме того малого, что оставил отец.
Она грустно покачала головой.
– О небо, так у вас ничего нет! – радостно откликнулся Трент. – Тогда я, я скажу… Посмотрите на меня! – неистово говорил Трент. – Это зрелище века! Вот человек, которые говорит: он любит вас и просит вас отказаться от идиотского богатства ради того, чтобы быть с ним.
Она спрятала лицо в ладонях. Он слышал ее прерывистые слова: «Пожалуйста… не надо так…»
А он уже не мог сдержать себя.
– Позвольте мне сказать все, прежде чем я покину вас. Я сознаю всю странность моей выходки, но я рискну. Я хочу облегчить свою душу, она требует открытого признания. Это правда. Вы взволновали меня в ту самую минуту, когда я впервые увидел вас – вы этого не знали, вы сидели у обрыва скалы в Марлстоне… Тогда и позже, когда я проходил мимо этой скалы, казалось, все живое здесь пело о вас, озаренной солнцем, овеянной ветром. И эта песня осталась во мне… Но были еще минуты, когда я сопровождал вас из отеля к дому, ваша рука была на моей руке; что тогда случилось? Я только знал, что никогда не забуду этого прикосновения… До того дня я любовался вами, как любуются прелестью тихой заводи, но тогда я почувствовал таинственные глубины, из которых мне нужно выбраться. На следующее утро я пришел к вам со своим вопросом, измученный сомнениями и опустошенный, и когда увидел вас взволнованной, страдающей, страдающей самой тяжкой болью женщины одиночеством и непониманием в семье, ярость поднялась во мне, и она требовала, чтобы я сказал вам то, что наконец говорю сейчас: что жизнь никогда не будет полной для меня без вашей любви, что, может быть, и я стану необходимым для вас.
– Остановитесь! – вскрикнула она, тяжело откинув голову. – Вы не имеете права… Вы не должны так говорить со мной!.. Вы говорите, как мальчишка… Что случилось с вами? – Она почти рыдала. – Где… где ваша сдержанность?
