попросил выйти с ним в сад за домом. Мы прохаживались взад-вперед по сумрачным уже аллеям, и Мандерсон, дымя сигарой, говорил со мной на всевозможные темы, далекие от дела, что всегда ему плохо удавалось, и мне казалось, что он еще не был так расположен ко мне. Наконец он сообщил, что ждет от меня важной услуги. Поручение, сказал он, необычайно важное и, естественно, секретное. Баннер не в курсе дела совершенно. И я, по его словам, не должен ломать голову, чем это поручение вызвано.
Разговор, я бы сказал, совершенно обычный. Если Мандерсону было нужно, чтобы человек стал только орудием в его руках, он говорил об этом прямо. Так он пользовался моими услугами десятки раз, и в этот вечер я подтвердил свою готовность отправиться в путь в любую минуту. «И даже сию секунду?» Я согласился и на это. Он одобрительно кивнул. Дальнейшие его слова я помню буквально: «Хорошо, слушайте. В Англии сейчас находится человек, который в одном деле со мной. Он должен завтра уехать в Париж дневным пароходом, идущим из Саутгемптона на Гавр. Его имя – Джордж Харрис… во всяком случае, под таким именем он фигурирует. Вы запомнили имя?» «У меня хорошая память, сказал я. – Когда неделю назад я ездил в Лондон, вы велели мне забронировать каюту на имя этого человека именно на завтрашний рейс». «Я возвращаю вам этот билет, вот он», – Мандерсон опустил руку в карман.
Затем мистер Мандерсон, без конца стряхивая сигару, коснулся смысла задания: Джордж Харрис не должен уплыть завтра из Англии; он потребуется здесь, но кто-то из очень доверенных людей обязан выполнить миссию Харриса, то есть сесть на тот же пароход и отвезти кое-какие документы в Париж. А иначе все планы разлетятся в прах. Поеду ли я, спросил Мандерсон. Я снова ответил согласием. Он покусал сигару и сказал: «Хорошо, только учтите, это не распоряжение, такого распоряжения я бы не смог отдать в служебном порядке. Я бы назвал это личной просьбой в интересах общего дела. Никто не должен узнать вас и тем более не иметь представления, от имени кого вы действуете. Иначе вся игра проиграна». Мандерсон выбросил огрызок сигары и вопросительно на меня посмотрел.
Все это мне не очень нравилось, но я чувствовал, как велики надежды Мандерсона на эту поездку. Я даже признался ему, что владею премудростями грима, и он одобрительно кивнул. Он сказал: «Это хорошо. Я так и думал, что вы меня поддержите. Подходящего поезда сейчас нет. Возьмите машину, но вам придется ехать всю ночь, и в Саутгемптоне, не случись неожиданностей, вы окажетесь не раньше шести утра. Но как бы там ни было, направляйтесь прямо в отель „Бедфорд“ и спросите Джорджа Харриса. Если он там, скажите, что поедете в Париж вместо него, и попросите немедленно позвонить мне. Это очень важно. Если его там нет, значит, он получил телеграмму с распоряжением, которую я отправил ему сегодня. В этом случае о нем больше не беспокойтесь, просто ждите парохода. Автомобиль оставьте в гараже отеля. Не забудьте изменить свою внешность, на пароходе плывите под именем Джорджа Харриса. Когда вы прибудете в Париж, остановитесь в отеле „Санкт-Петербург“. Там вы получите записку, адресованную Джорджу Харрису, в ней будет написано, где взять портфель. Портфель, учтите, должен быть на замке, и, прошу вас, берегите его. Вам все ясно?»
Мне все было ясно, кроме одного: возвращаться ли немедленно после того, как я получу портфель. «По вашему усмотрению, – сказал он. – Но что бы ни произошло, не связывайтесь со мной ни на каком этапе пути, ни строчки ни по какому поводу… Если все понятно – поезжайте, и чем скорее, тем лучше. Я немного провожу вас в автомобиле…»
Вот, насколько я помню, все, что сказал мне Мандерсон в тот вечер. Я направился в свою комнату, переоделся и быстро спустился в библиотеку. Что волновало меня? Не столько сам характер поручения, сколько его внезапность. Мне кажется, я говорил вам, – он повернулся к Тренту, – что Мандерсон, как всякий американец, тяготел то к длинному действию романа, то к мелодраме, то к короткой, как мелкое или гениальное жульничество, мистификации. В этом случае Мандерсон представал во всей своей красе… В библиотеке он протянул мне толстый кожаный бумажник – размером восемь на шесть дюймов, скрепленный скобой с замочком. Я еле всунул его в боковой карман. Потом уже, подгоняя машину из гаража к подъезду, я вдруг вспомнил, что в кармане всего несколько шиллингов.
В последнее время я довольно щедро расходовал деньги – друзья, погоня за респектабельными сынками, которые лихо развлекаются на родительские деньги… Все это завело меня в такие расходы, что я впал в долги. Однажды мне ничего не оставалось делать, как обратиться к Мандерсону. Он выслушал мои признания с мрачнейшей улыбкой, а затем выложил необходимую сумму в счет жалованья, и я не помню, совершал ли он хоть одно свое дело с таким удовольствием и дружелюбием.
Следовательно, в этот вечер Мандерсон знал, что я без денег. Знал об этом и Баннер, у которого я занимал на мелкие расходы.
У меня не было иного выхода – поставить машину и сказать Мандерсону о своем затруднении… Как только я упомянул слово «расходы», рука его моментально потянулась к заднему карману, в котором у него всегда лежали крупные купюры, это была настолько укоренившаяся привычка, что я вздрогнул, увидев, как остановилась его рука. К моему еще большему удивлению, он тихо выругался, чего с ним никогда не бывало… Я решил, что он потерял кошелек, но как это могло отразиться на его замысле? Ведь всего неделю назад, когда я ездил в Лондон по всевозможным поручениям, в том числе и бронировать каюту для мистера Джорджа Харриса, я получил из банка тысячу фунтов для мистера Мандерсона, и все, по его просьбе, мелкими купюрами. Я не знал, для чего ему такая большая сумма наличными, но пачки купюр все еще хранились в запертом столе, во всяком случае, накануне, сидя за столом, он перебирал их в моем присутствии. Однако к столу он не подошел. Я видел, как он душит в себе гнев. «Подождите в машине, – произнес он обычным голосом. – Я достану денег…»
Я вышел на лужайку перед домом, закурил и без конца задавал себе вопрос: где же та тысяча фунтов? С этим вопросом я бессмысленно бродил взад-вперед, и вдруг до меня донеслись слова – я могу повторить, забыть их невозможно: «Я сейчас ухожу. Марлоу уговорил меня покататься на машине под луной. Он очень на этом настаивает. Я думаю, он прав, это поможет мне заснуть».
Я уже говорил, что за четыре года ни разу не слышал, чтобы Мандерсон лгал даже по самому незначительному поводу. Такова была его мораль. Но что я услышал только что? Не ответ на, вопрос, нет, – добровольное заведомо ложное утверждение. Случилось невообразимое… Меня словно вкопали у окна, и я парализованно стоял до тех пор, пока не услышал его шаги у входной двери, и тогда только двинулся к машине… Там он протянул мне деньги. «Здесь около тридцати фунтов. Я занял у жены», – сказал он, и я машинально сунул их в карман…
Помню, мы еще обсуждали предстоящую поездку. Этот путь я проделывал не раз, но пока мы говорили, все мое нутро клокотало от внезапных подозрений и страха. Я не знал, чего бояться, но уже чувствовал, что наступила какая-то беда и я в ней замешан… Это был страх без врага и видимой опасности. Принять за врага Мандерсона я не мог. Но эта ложь и ничем не объяснимая ситуация с деньгами…
Примерно на расстоянии мили от дома Мандерсон попросил остановить машину. «Вам все ясно?» – спросил он. Я с усилием вспомнил и повторил данные мне инструкции. «Хорошо, тогда – до свиданья». Это были последние слова, которые я услышал от Мандерсона.
Марлоу встал и на миг зажал ладонями глаза, но тут же заложил руки за спину, глядя на каминный огонь.
– Полагаю, вы оба знаете, что такое у автомобиля задний отражатель? спросил он. Трент кивнул, мистер Копплс, в котором жило легкое предубеждение против автомобилей вообще, в двух словах с готовностью признал свое невежество. – Это круглое, чаще прямоугольное зеркальце, – объяснил Марлоу, установленное справа перед водителем, чтобы он мог видеть, что делается позади. Так вот, когда машина тронулась, я увидел в этом зеркальце то, о чем мне хотелось бы забыть… Лицо Мандерсона, – добавил он тихо. – Он стоял на дороге и смотрел мне вслед. Луна освещала его лицо… Великая вещь – привычка. Я не шевельнул ни рукой, ни ногой, чтобы затормозить. Вы читали, безусловно, об «аде, который в глазах» но, вероятно, не представляете, насколько эта метафора точна. Если бы я не знал, что там стоит Мандерсон, я бы не узнал его лица. Это было лицо сумасшедшего: зубы обнажены в безмолвном оскале зла и триумфа. Глаза?.. В маленьком зеркале я видел только лицо…
В своей рукописи, мистер Трент, вы пишете, как молниеносно группируются идеи вокруг какой-нибудь внезапно вспыхнувшей мысли. И это верно. Огромная концентрация злой воли, сверкнувшая в глазах Мандерсона, дала мне стремительный толчок к раздумью. Я размышлял почти хладнокровно, потому что понял, по крайней мере, кого надо бояться, и инстинкт предупредил меня, что не время давать волю чувствам. Человек ненавидел меня безумно. Это было очевидно. Но его лицо сказало мне, как сказало бы любому, больше этого: в лице была ненависть удовлетворенная, вознагражденная, что ли. Человек был
