— Лучше ты мне и не кажи этих цунек (повес, негодных), сердце не будет болеть… — проговорил граф, отчаянно махнув рукой, и пошел обратно на балкон.
— А что? А кобели-то теперь будут без малого аршин в наклоне, — прибавил Алеев.
— Мы меряли с Никитой: эти все по тринадцати вершков, а этому вот больше…
— Ну, уж ты все вымерял там… Пошел прочь отсюда! — проговорил Атукаев.
Васька-самодовольно улыбнулся, подсвистнул и увел собак.
— А знаешь ли, — прибавил граф, — я скоро, кажется перестану ездить к тебе.
— Отчего?
— Да как сказать? Не думаю, чтоб зависть, что ли… а так: как нагляжусь на твоих собак — на своих и глазу бы не накидывал. Так и подмывает перевешать всех дотла, да и забастовать…
— Помилуй, чего ж ты хочешь еще? Давно ли ты стал охотником? Все бы разом! Нет, этого скоро не достигнешь!.. Надо выжидать. Вот ведь добился же наконец: стая у тебя хоть куда! Чего же еще желать? Ну, что Соловей, работает?
— Да только, кажется, и собак, что Соловей да Кукла. Все же от твоих…
— Ну, вот и веди породу.
Тут человек десять охотников, одетых на манер Афанасья, в синие черкески с позументом и патронами на груди, привели посворно своих собак. Все мы сошли с балкона и принялись рассматривать этих волкодавов, о которых слава гремела во все концы охотничьего мирка, так что коренной охотник, владимирец или костромич, при встрече со своим братом воронежцем или тамбоцем перечисляли поименно охотников и посворно собак «братовской породы», и каждый, желая возвысить достоинство собственной охоты, говорил: «Вот мать собак, внучка Наяну» или: «Отец этих собак, сын Пылая и Юрги, прямо из Братовки!» Эту геральдику собачьей породы твердят охотники издавна, еще со времен существования деда и прадеда Алеева. Я засматривался больше на тех собак, у которых были цапины и хватки, и обращался об этом с вопросом к охотникам… «Волк попятнал», — было общим ответом.
— А вот отец твоего Чауса, — говорил между тем Алеев, показывая на серо-пегого кобеля в своре у охотника Василья. — Вот мать твоего Карая, Лука Лукич, — продолжал он к Бацову, — а отец его, Крылат, рыщет за Афанасьем, его тут нет. Собака злобная; я надеюсь, что Карай будет брать волка в одиночку, — и прочее.
За псарским Васька, как стремянный, привел барскую свору. Все почти собаки были половопегие, но каким глазами должен был смотреть на них опытный и горячий охотник, я желал бы лучше спросить у него самого, а не рисоваться на чужой счет в выражении чуждых мне впечатлений. Между тем, пока мы обходили и рассматривали этих необыкновенных собак, Алексей Николаевич разъяснял нам их породу:
— Вот это — Наградка, мать этой Заирки; а это — Награждай и Поражай, ее сыновья. Эти собаки чисто Наяновой крови. А эти вот: Победим, Лихач и вот эта — от Пылая.
— А эта? — спросил я нетерпеливо, гладя белую, как кипень, с шелковистыми завитками и черными навыкате, блестящими глазами собаку поразительной красоты.
— А, это Аптекарша! — отвечал Алеев, смеясь. — Она будет двоюродная Наградкиным детям, отец ее Масловской породы. Она скачет первую осень… Вообразите, какую штуку она выкинула дней шесть назад! В Астабенских вывели на меня гончие молодого волчка; она вынеслась первая к нему, на всех духах, да как понюхала — не тем пахнет, верть да, поджавши хвост, ко мне под лошадь!.. Ну, теперь, господа, я вам покажу собаку, которая поистине дивит меня самого. Васька! Приведи своего чернопегого!
Ко всем впечатлениям, испытанным нами при осмотре прежних собак, нам оставалось бы прибавить немногое к достоинствам чернопегого, если б Алексей Николаевич не объяснил некоторых подвигов этой удалой собаки. Васька один, кажется, был недоволен холодным рассказом своего барина о его любимце, посредством которого он сам начал «выходить в люди» в кругу заслуженных уже охотников.
— А он должен быть зол, — сказал я, глядя на глаза черноопегого, которыми он смотрел как-то неприветливо.
— Напротив, — повершил Алеев, — смирнее его едва ли найдется теперь собака в охоте, и присворен удивительно: от стремени ни на шаг.
Вечером, во время чая, когда мы, простившись с семейством Алеева, ушли к нему наверх и облеклись в халаты, главные охотники принялись рассуждать о подробностях начертанного заранее маршрута. Это для меня был в высшей степени занимательный разговор, потому что мнение Атукаева резко расходилось с мнением большинства, на стороне которого был и Алеев.
Возник вопрос: прямо ли идти нам в степь «на лисьи места», или взять по пути места трудные, но верные, где было отозвано несколько выводков волков ловчим Феопеном, за которые он ручался. Алексей Николаевич крепко стоял на том, чтоб брать поле в Чурюкове, где были подвыты и сосчитаны волки; граф знал это место, но трусил его: он уже не раз уходил оттуда, не видя шерстинки, с измученной стаей.
— Правду тебе скажу, по совести, — повторял он раз, до двух, — я боюсь Чурюкова как огня! Тут, мне кажется, не справишься никакими силами: место крепкое, уйма, разлетистое; тут мы ничего не сделаем, изобьем собак, а время уйдет!
— Помилуй, граф! — возражал тот. — Чурюкова бояться — лучше и охотником не слыть. Я, третьего года, в одно поле взял оттуда девятнадцать, и в том числе двух матерых и шесть переярков, да прошлый год, проходом из Бокина, с измученной стаей и подбитыми сворами, кинул по пути, и то добыл шестерых!.. Скорее же в Бокине не справишься без тенет, а тут что…
Надо сказать, что подобная фраза в устах другого охотника была бы чистое самохвальство, но в устах Алеева это было больше ничто, как сама истина; о предмете этом он и говорил как бы мимоходом, по необходимости.
Бацов, Стерлядкин и Владимирец восстали общим бунтом против Атукаева и твердо держались мнения Алексея Николаевича; все они, как я заметил, жаждали скорее увидеть в деле его стаю и ловчего Феопена, которого слава была утверждена давно и окончательно. Притом же травить матерых волков одной псарской сворой, а при нужде принимать из-под одной собаки для многих казалось чем-то невероятным.
— Ну, как знаешь там… — повершил граф. — Ты ведь всему голова, и пословица говорит: «Куда голова, туда и ноги…» Я только вот насчет лисьих мест… все боюсь, как бы нам не опоздать.
— Как ты это судишь, граф? Да знаешь ли, что нам раньше октября в те места носа совать не следует!.. Ведь там степь не нашей чета! Разлет, соры, уборка поздняя (хлебов), время теплое, зверь не в рыску. Пусть-ка эти господа, горяченькие (говорят, уже полетели туда), попробуют!.. Уверяю тебя, что они останутся без собак и вернутся ни с чем, а мы возьмем обапол полей шесть славных, выстоимся вовремя и, с свежими собаками явимся к месту… Итак, решено? в Чурюково?
— В Чурюково! — крикнул Атукаев, стукнув кулаком по столу.
— Ура! У-ра-а-а! — закричали мы разом, так, что, кажется, стены дрогнули.
— А я-то? Я-то? Отец семерых детей! Из Владимира в Чурюково! — прибавил Владимирец пискливым голосом, складывая крестообразно руки, и рассмешил всех.
Вошли Афанасий и камердинер Атукаева.
— А вот и твои прибыли! — сказал Алеев. — Афанасий, вели же разместить охоту и накормить людей.
— Да ведь охоты моей тут нет; она в Лозовке…
— Как же это? Отчего же не сюда?
— Ну, нет, я себе не позволю этого! — возразил Атукаев. — Пусть ловчий посмотрит, тогда и соединимся… в случае какого-нибудь несчастья… да я лучше всех лишусь, чем сделать неприятность, особенно тебе!
— Вот еще нежности! Ведь у тебя собаки здоровы?
— Да, это так, только не наше дело! Пусть ловчие там как знают.[20]
На другой день утро мы провели в манеже, где часа три продолжалась выводка лошадей, потом по- прежнему отправились в дом к обеду, в часу в четвертом после обеда уехали на псарный двор смотреть гончих; для меня, собственно, интереснее было взглянуть на личность алеевского ловчего Феопена.
Околесив страшного размера господское гумно, мы спустились к мостику, где, на омытом речкой с трех сторон бугре, был устроен псарный двор.
— Где Феопен? — спросил Алеев у выжлятника Пашки, попавшегося к нам навстречу.
