полудремоте на походной кровати, поставленной в комнате, не делая ни малейшей попытки принять участие в следующем разговоре.
— Ну скажи мне хоть что-нибудь, Клемент, — произнес кающийся лейтенант, — ну хоть выругай меня за мою глупость!
— Прошу тебя, оставь меня в покое и убирайся! — сказал Кливленд. — У меня остался только один верный друг, и ты заставишь меня разрядить его или в тебя, или в свою собственную грудь!
— Заговорил, заговорил! — воскликнул Банс. И продолжал словами Джафира:
— Еще раз прошу тебя, замолчи! — сказал Кливленд. — Мало того, что ты погубил меня своим вероломством, так ты еще не даешь мне покоя своим дурацким шутовством! Вот уж не думал я, Джек, что изо всех людей или дьяволов с нашего злополучного корабля именно ты сможешь поднять на меня руку!
— Как я, — воскликнул Банс, — я поднял на тебя руку? Ну, а если и поднял, так из одной только любви к тебе, для того, чтобы сделать тебя счастливейшим человеком на свете, когда-либо ступавшим по палубе. Шутка сказать! Возле тебя была бы твоя возлюбленная, а под твоим началом — команда из пятидесяти самых отборных молодцов! Спроси Дика Флетчера, он тебе тоже скажет, что я сделал это исключительно для твоего блага. Но что-то он не подает голоса и лежит себе на боку, как голландская рыболовная шхуна, поваленная для починки. Вставай-ка, Дик, да будь другом, замолви за меня словечко.
— Ладно уж, Джек Банс, — с трудом приподнявшись, слабым голосом ответил Флетчер, — замолвлю, коли смогу. Я-то всегда знал, что ты и говоришь, и делаешь все к лучшему. Но как ты там ни верти, а для меня, видишь ли, на этот раз дело обернулось худо, ибо я, кажется, истекаю кровью и, сдается мне, помираю.
— Ну нет, брат, не будешь же ты таким ослом! — воскликнул Банс, бросаясь вместе с Кливлендом, чтобы поддержать несчастного, но земная помощь была ему уже не нужна. Дик снова упал на кровать, отвернулся и без единого стона умер.
— Что он глуп как пробка — это я всегда знал, — пробормотал Банс, утирая слезу, — но чтобы он так по-идиотски отдал концы — вот уж этого я от него никак не ожидал. Я потерял лучшего своего товарища. — И он снова вытер слезу.
Кливленд смотрел на покойника, грубых черт которого не изменила смерть.
— Чистокровный английский бульдог, — произнес он, — и, если бы имел лучшего советника, был бы другим человеком.
— Ты можешь сказать то же самое, капитан, и кое о ком еще, если пожелаешь быть справедливым, — добавил Банс.
— Да, действительно, мог бы, и особенно о тебе, — ответил Кливленд.
— Ну, тогда скажи: «Джек, я прощаю тебя». Это всего четыре слова, произнести их недолго.
— Я прощаю тебя, Джек, от всей души, — произнес Кливленд, снова занявший свое прежнее место у окна, — тем более что твоя безрассудная выходка не имеет уже большого значения: настал день, который всем нам принесет гибель.
— Как, ты все еще думаешь о предсказании той старой ведьмы, о которой мне говорил?
— Оно скоро исполнится, — ответил Кливленд. — Поди сюда. Как ты думаешь, что это за большое судно с прямым вооружением огибает с востока мыс и идет к Стромнесскому заливу?
— Ну, мне еще трудно его разглядеть, — ответил Банс, — а вот что старина Гофф принял его за судно Вест-Индийской компании, нагруженное ромом и сахаром, так это так, потому что будь я проклят, если он не стравил весь свой якорный канат и не собирается идти ему навстречу.
— Вместо того чтобы спешить на мелководье, в чем его единственное спасение, — прибавил Кливленд. — Старый дурак, слюнтяй, идиот, выживший из ума пьяница, ну, подогреют ему сейчас его пойло! Ведь это же «Альциона»! Смотри, вот она выкидывает свой флаг и дает залп по нашим! Ну, теперь конец «Баловню фортуны»; надеюсь только, что ребята мои будут драться, пока не погибнет судно. Боцман, бывало, стойко держался, да и Гофф тоже, хоть он и скотина. Ну, теперь они удирают под всеми парусами: сообразили, видно, что так-то вернее.
— Они поднимают Веселого Роджера, — воскликнул Банс, — старый наш черный флаг с черепом и песочными часами! Вот это здорово!
— Песочные часы отсчитывают сейчас наше с тобой время, Банс, и песок высыпается быстро. Но палите же, ребятки, палите! Глубокое море или синее небо — все лучше, чем веревка на конце рея.
Наступила минута мертвого, мучительного молчания: шлюп пиратов, преследуемый по пятам, продолжал на ходу отстреливаться, в то время как быстро настигавший его фрегат почти не отвечал на выстрелы. Наконец суда сблизились, и стало ясно, что военное судно намеревается не потопить шлюп, а взять его на абордаж, очевидно, для того, чтобы воспользоваться находившейся на пиратском судне добычей.
— Эй, Гофф, эй, боцман! — закричал Кливленд, в пылу азарта забывая, что они не могут услышать его команду. — На шкоты и галсы! К повороту приготовиться! Дайте по ней продольный залп, когда вы пройдете у ней под носом, а потом сразу поворот, и отходите другим галсом, и летите, как дикий гусь! Эх, паруса у них заполаскивают, руль под ветром… в воду бы их всех! Вовремя поворота сделать не сумели, и фрегат их сейчас захватит!
В самом деле, маневры обоих судов во время погони настолько приблизили их к берегу, что Кливленд в свою подзорную трубу мог видеть, как матросы военного корабля неудержимой лавиной ринулись с реев и бушприта на шлюп и их обнаженные тесаки засверкали на солнце; но в этот решающий миг оба судна окутало облако густого черного дыма, внезапно поднявшегося с палубы захваченного разбойника.
— Exeunt omnes! — произнес, сжав судорожно руки, Банс.
— Конец и «Баловню фортуны», и его команде! — произнес одновременно с ним Кливленд.
Но дым быстро рассеялся, и обнаружилось, что разрушения были только частичными: по недостатку пороха пиратам не удалась их отчаянная попытка взорвать свое судно вместе с «Альционой».
Вскоре после окончания боя командир «Альционы» Уэдерпорт прислал офицера с отрядом морской пехоты в замок Стеннис с предложением выдать захваченных гарнизоном замка морских пиратов, в частности, Кливленда и Банса, командира пиратского судна и его помощника.
Предложению такого рода не было возможности противиться, хотя Магнус Тройл от всей души желал, чтобы кровля, под которой он находился, могла бы считаться убежищем хотя бы для Кливленда. Но офицеру даны были самые строгие указания, и к тому же он прибавил, что капитан Уэдерпорт предполагает ссадить на берег также всех остальных пленников и отправить их под надежной охраной через весь остров в Керкуолл, для того, чтобы преступники были предварительно допрошены гражданскими властями, а потом уже отправлены в Лондон, дабы предстать перед верховным судом адмиралтейства. Магнус вынужден был поэтому ограничиться просьбой, чтобы с Кливлендом хорошо обращались, не ограбили его и не лишили личного платья, на что офицер, пораженный благородной внешностью пленного капитана и невольно сочувствуя его положению, охотно дал согласие. Добрый юдаллер хотел было сказать самому Кливленду что-либо утешительное, но не мог найти слов и только грустно покачал головой.
— Мой старый друг, — сказал Кливленд, — вы на многое имели бы право жаловаться, однако вы жалеете меня, вместо того, чтобы радоваться моей беде. Ради вас и ваших близких никогда больше я не причиню зла человеческому существу. Возьмите от меня мою последнюю надежду и вместе с тем последнее искушение, — прибавил он, вынув спрятанный на груди карманный пистолет и вручая его Магнусу Тройлу. — Передайте от меня вашей… но нет, пусть все забудут меня. Я ваш пленник, сэр, — обратился он затем к офицеру.
— И я тоже, — прибавил злополучный Банс и, приняв театральную позу, продекламировал почти не дрогнувшим голосом слова Пьера:
ГЛАВА XLI
Теперь, о радость, — в Лондон!
Известие о захвате пиратского судна достигло Керкуолла
