нем указывало на душевную боль или телесные страдания, а быть может, и на сочетание обоих этих недугов.
Пока Кливленд шагал, таким образом, по старой, полуразрушенной зале, на лестнице послышались легкие шаги, и в дверях показался худощавый молодой человек небольшого роста, щегольски и с большим старанием одетый, хотя в костюме его можно было усмотреть скорее вычурность, нежели тонкий вкус и чувство меры. В манерах его сквозила подчеркнутая небрежность и развязность светских повес того времени, а живое и выразительное лицо не было лишено некоторой наглости. Он подошел к Кливленду, который, лишь слегка кивнув ему головой, надвинул шляпу еще глубже на глаза и продолжал свою одинокую и унылую прогулку.
Молодой человек также поправил свой головной убор, кивнул в ответ Кливленду, взял с видом совершенного petit maitre понюшку табаку из богато украшенной золотой табакерки и протянул ее проходившему мимо Кливленду. Получив весьма холодный отказ, он снова спрятал табакерку в карман, скрестил, в свою очередь, руки на груди и принялся с неподвижным вниманием следить за прогулкой того, чье уединение он нарушил. Наконец Кливленд резко остановился, словно ему надоело служить предметом подобного наблюдения, и отрывисто бросил:
— Неужели нельзя оставить меня в покое хоть на полчаса? И вообще, какого черта тебе здесь нужно?
— Как я рад, что ты заговорил первым, — беспечно ответил незнакомец. — Дело в том, что я поставил себе целью узнать, в самом ли деле ты — Клемент Кливленд или только призрак Кливленда; а так как известно, что призраки никогда не заговаривают первыми, то теперь я убедился, что ты — это в самом деле ты, своей собственной персоной. А славные руины ты выбрал себе убежищем: в полдень можешь в них прятаться, как сова, а в полночь, словно заправский призрак, «вступаешь вновь в мерцание луны», как сказал божественный Шекспир.
— Ну ладно, ладно, — прервал его Кливленд, — шутки свои ты выложил, теперь давай о деле.
— О деле так о деле, капитан Кливленд, — ответил его собеседник. — Я думаю, тебе небезызвестно, что я твой друг?
— Предположим, что да, — сказал Кливленд.
— Как, только «предположим»? Ну, этого мало! — возразил молодой человек. — Разве я не доказывал тебе свою дружбу всегда и везде, где только это было возможно?
— Ну ладно, ладно, — повторил Кливленд, — согласен, что ты всегда был хорошим товарищем, но что дальше?
— «Ладно, ладно, но что дальше?» — это, знаешь ли, уж слишком короткий способ благодарить друзей. Так вот, капитан, все мы — и я, и Бенсон, и Барлоу, и Дик Флетчер, и еще несколько человек, все те, что хорошо к тебе относятся, — заставили старого твоего приятеля капитана Гоффа разыскивать тебя в здешних водах, между тем как и сам он, и Хокинс, и большая часть экипажа куда охотнее отправились бы в Новую Испанию, чтобы приняться опять за прежнее дело.
— И было бы много лучше, — отозвался Кливленд, — если бы вы снова занялись своим ремеслом, а меня предоставили моей судьбе.
— Твоей судьбе! Да ведь это значит, чтобы на тебя донесли и отправили на виселицу, как только ты попадешься на глаза какому-нибудь мошеннику голландцу или англичанину, чей корабль ты помог в свое время облегчить от груза: ведь на этих островах легче всего встретиться со всякими мореходами. А мы-то, чтоб спасти тебя от подобных последствий, тратили в здешних местах свое драгоценное время, так что начали уже возбуждать подозрение, а когда у нас не останется больше ни товаров, ни денег, чтобы заткнуть местным жителям глотку, так они еще, пожалуй, захватят самое судно.
— Но почему же тогда вы не снимаетесь с якоря без меня? — спросил Кливленд. — Ведь вы получили порядочную добычу и каждому досталась его доля, пусть каждый и поступает как ему заблагорассудится! Свой корабль я потерял, но, раз побывав капитаном, я уж не соглашусь идти под начало Гоффа или кого другого. Да к тому же ты хорошо знаешь, что оба они, и Гофф, и Хокинс, злы на меня за то, что я не дал им пустить ко дну испанский бриг с этими несчастными неграми.
— Да что это за дьявольщина на тебя напала? — воскликнул его собеседник. — Как ты, капитан Клемент Кливленд, наш верный храбрый Клем из Ущелья, и вдруг робеешь перед какими-то Хокинсами, Гоффами и десятком-другим подобных им, тогда как за тебя и я, и Барлоу, и Дик Флетчер? Разве мы когда-нибудь покидали тебя — будь то на общем совете или в бою? Ну, так и теперь не выдадим. Что же касается до службы твоей под начальством Гоффа, так, надеюсь, для тебя не новость, что джентльмены удачи, каковыми мы себя считаем, сменяют время от времени своих начальников? Положись только на нас, и ты будешь капитаном. Да провалиться мне на этом месте, если я соглашусь подчиняться этой кровожадной собаке Гоффу! Ну уж нет, покорно благодарю! Тот, кто будет моим командиром, должен хоть чем-нибудь напоминать джентльмена, уж это обязательно! Впрочем, ты ведь сам знаешь, что именно ты первый научил меня запускать руку в мутную воду и из актера, странствующего по земле, превратил в пирата, блуждающего по морю.
— Увы, бедный Банс! — ответил ему Кливленд. — Не очень-то ты должен благодарить меня за такую услугу.
— Ну, это еще как взглянуть на дело, — возразил Банс. — Со своей стороны, я не вижу вреда ни в том, ни в другом способе взимать контрибуцию с публики. Но я желал бы, чтобы ты забыл имя Банс и звал меня Алтамонтом, как я уже неоднократно просил тебя. Мне кажется, что джентльмен, избравший профессию пирата, имеет такое же право на вымышленное имя, как и актер, а я никогда не выступал на подмостках иначе, как под именем Алтамонта.
— Ну тогда — Джек Алтамонт, — продолжал Кливленд, — если Алтамонт тебе так нравится.
— О да, капитан, Алтамонт — очень, но зато Джек — не нравится. Джек Алтамонт! Да это все равно что бархатный камзол с бумажными кружевами. Вот Фредерик — иное дело, капитан. Фредерик Алтамонт — да, это подходит одно к другому.
— Ну пусть будет Фредерик, согласен от всей души, — ответил Кливленд. — Но скажи-ка на милость, которое же из этих твоих имен лучше будет выглядеть на заголовке «Прощальной речи, исповеди и последних слов Джона Банса, alias Фредерик Алтамонт, повешенного сегодня утром на набережной за пиратство в открытом море»?
— Честное слово, капитан, я не в состоянии ответить на этот вопрос, не пропустив еще одну кружку грога; поэтому, если вы соблаговолите сойти со мной вниз на набережную, к Бету Холдену, я обдумаю это дело хорошенько с помощью доброй трубочки тринидадского табака. Мы закажем там целый галлон самого лучшего грога, какой ты когда-либо пробовал, а я знаю и веселых красоток, которые помогут нам с ним справиться. Ты качаешь головой, тебе это не по душе… ну и не надо. Тогда я останусь с тобой… Клянусь, Клем, что так легко ты от меня не отвяжешься. Я непременно вытащу тебя из этой старой каменной норы на солнце и на свежий воздух. Куда бы нам пойти?
— Куда хочешь, — сказал Кливленд, — только подальше от наших молодчиков, да и от других тоже.
— Ладно, — ответил Банс, — тогда мы отправимся на Уитфордский холм, с которого виден весь город, и будем там прогуливаться чинно и благородно, словно пара честных, обеспеченных прекрасной практикой стряпчих.
Выходя из развалин, Банс обернулся, чтобы взглянуть еще раз на замок, и затем сказал Кливленду:
— Послушай-ка, капитан, а знаешь ли ты, кто последний обитал в этом старом курятнике?
— Говорят, один из оркнейских ярлов, — ответил Кливленд.
— А известно ли тебе, какой смертью он умер? — спросил Банс. — Я-то слыхал, что от слишком тугого воротника, пеньковой лихорадки или как там ее еще называют.
— Местные жители говорят, — ответил Кливленд, — что его светлость лет сто тому назад действительно имел несчастье познакомиться с петлей и прыжком в воздух.
— Вот было времечко! — воскликнул Банс. — Лестно было качаться на виселице в столь уважаемом обществе. А за какую же провинность заслужил его светлость подобное повышение?
— Грабил верноподданных своего государя, как я слышал, — ответил Кливленд, — убивал и увечил их, воевал против королевского знамени и все другое тому подобное.
— Ну? Так он был, значит, весьма сродни джентльменам-пиратам, — произнес Банс, отвешивая театральный поклон древнему зданию, — а потому, почтеннейший, высокочтимый и сиятельнейший синьор
