набата. Пунктир ламп дневного света на потолке напоминал разметку автострады. В дальнем окне в конце коридора чернела лакированная ночь. Вокруг было пусто, в сердце ясно. Встреча с вурдалаками казалась какой-то нереальной, не происходившей никогда. На отточенной, святой, серебряной вертикали боли, которая лучом пронзала душу Отличника, не могло быть зазубрин и вмятин от клыков и когтей замогильной нечисти.
Отличник шел по коридору, словно по тоннелю в подводной лодке, спящей на океанском грунте в массиве темной ледяной воды. Здесь ничто не может его растревожить. Вверху, высоко-высоко над головой, толстый слой арктического льда, белизна и сверкание причудливых торосов в полярной ночи, бесшумный и гигантский перелив северного сияния. Вокруг — мгла и пустыня, где нет даже рыб, только мягкое, синеватое, холмистое дно, тающее во мраке в двух шагах от окна. Нет сомнений, нет метаний, только острый клинок боли. Арктика. Полюс. А тропические острова за могучей горой изгиба земного шара.
В темной семьсот десятой комнате прямо перед окном висела луна — ощутимо тяжелый, обесцвеченный до ветхой прозрачности, грубо обтесанный, побитый, древний каменный шар. Отличник подумал, что он может протянуть руки в окно и коснуться щербатин его кратеров, зазубрин горных хребтов, плоскостей его безводных океанов. Может взять эту глыбу и, поднатужившись, внести в комнату, осторожно водрузить на стол, будто аквариум. Он представил, как все равно что-то хрустнет, раздавленное и раскрошенное весом луны, а на пальцах, словно пыльца от крыльев бабочки, останется легкая позолота.
Отличник на цыпочках прокрался мимо спящей Серафимы и сел на свою койку. И сразу же почувствовал, что сидит на голой панцирной сетке. Постель исчезла. Матрас исчез. Обалдев, Отличник раскинул по сторонам руки, как курица крылья, обшаривая сетку, потом упал на колени, чтобы заглянуть под кровать, но уже все понял. Значит, комендантша дозналась, где он живет. Днем его не было здесь. Она пришла и забрала его постель. В общаге это совершенно обычное явление.
Глаза постепенно привыкли к темноте. Лунное ослепление, заполнявшее комнату, как в дыру, утекло в окно. Теперь комната была просто ковшом, которым зачерпнули немного прозрачной полночи. Отличник на коленях стоял перед койкой, будто перед оскверненным, ободранным алтарем. «Господи, — подумал он. — Почему я? Почему все сразу? Я устал… Дай мне передохнуть, господи. Я все стерплю, но дай мне сейчас передышку…»
Ему стало душно. Невесомая, молекулярного помола лунная пыль забила легкие, как два мешка, ломила грудь. Отличник слышал только звон неона из коридора и тихое дыхание спящей Серафимы. Конечно, можно переночевать и на сетке. Можно спать на полу. Можно даже на крыше или вообще не спать. Боль была не оттого, что негде спать, а оттого, что его не любили. Он тяжело поднялся, вышел в коридор и пошел к балкону.
Балкон висел над ночным городом посреди мира. Отличник поднял лицо к небу, заметенному звездами. Не надо думать о постели… Лучше думать о звездах. Что же все-таки там, над нашими головами? Шершавый каменный свод, покрытый черной краской, в которую подмешали стеклянный порошок, как в ту краску, которой покрывают автодорожные знаки, чтобы по ночам они зажигались в лучах фар? Но какой же свет поднимается в полночь от земли, заставляя мерцать эти бутылочные бриллианты? И почему от землетрясений и войн от свода не отваливается пластами штукатурка, обнажая серую, пыльную твердь? А может, там недосягаемая ветхая крыша над миром, за которой сияет вечный божественный эфир, и свет его просачивается к нам сквозь дыры, проеденные в кровле временем? Или все-таки там бесконечная вселенная со спиралями далеких галактик, пылающими кострами квазаров, облаками лучащегося тумана и залпами сверхновых? Нет-нет, все должно быть проще, гораздо проще, совсем просто. Там — до горизонта всех долин мироздания — темный и шумящий сад, в листве которого горят спелые яблоки светил. Можно подняться на крышу общаги, нарвать теплых яблок и в подоле рубашки принести их Серафиме.
Отличник достал ключ от крыши, снял его с колечка и начал рассматривать. Ключ. Голубая искорка, подарок бога. Кто имеет этот дар, может идти наверх.
— Не надо ночевать на крыше, — вдруг услышал Отличник за своей спиной и оглянулся.
В проеме балконной двери, держась за стену, стояла Серафима. Она была в короткой ночной рубашке и босиком. Неоновый свет из коридора делал ткань прозрачной, и Отличник через подол видел темные ноги Серафимы. Опершись на плечо Отличника, чтобы не ступить босой ступней на холодный цемент балкона, Серафима вынула ключ из пальцев Отличника и, по-женски замахнувшись, бросила его в пустоту. Только через пять секунд ключ звякнул где-то внизу на асфальте.
— Ложись со мной, — сказала Серафима. — Мне не будет тесно.
Серафима повернулась и пошла по коридору. Отличник молча пошел за ней. Он задумался, но не смог бы объяснить о чем. Он вслушивался в простоту и ясность Серафимы, в истину, заключенную в ней, истину, не требующую доказательств, не нуждающуюся в оправданиях.
Серафима заперла дверь за Отличником — так запирают шкатулки с любимыми письмами, хотя никто не собирается их красть. Она встала напротив Отличника, и между ними повисла луна, ошарашенно вытаращившаяся в окно. Отличник глядел в лицо Серафимы, запоминая его, словно собирался расставаться. Лицо было совсем белым, с яркими, темными губами и темными глазницами. Кудри выглядели так, будто рука бога дрожала, когда он их рисовал.
— Ну что же ты… — тихо сказала Серафима. — Раздевайся…
Перекрестив на животе руки, Серафима стянула через голову ночную рубашку и тряхнула волосами. Потом сунула пальцы под резинку кружевных трусиков, спустила их ниже колен, нагнулась так, что на спине блеснула под луною ступенчатая линия позвоночника, и вышагнула. А потом выпрямилась перед Отличником, и Отличник, забыв обо всем, молча смотрел на Серафиму. Он никогда раньше не видел обнаженных девушек. Все игривые, изогнутые линии природы, которые так часто проплывали в его воображении, вдруг слились для него воедино в теле человека, в теле девушки, в теле Серафимы, сошлись друг с другом и застыли на самом взлете своей трагической красоты. Растрепанные кудри укрыли лицо Серафимы тенью. Оттого что темная маска скрыла его черты, давно уже знакомые глазам Отличника, а тело же, наоборот, обнажено, в спокойной и ясной Серафиме Отличник вдруг почувствовал что-то страдальческое, святое. Точно так же на дискотеке в первый день лета танец показал ему еще одну Серафиму — раскованную, страстную, чувственную, свободную. Отличник глядел на тонкое горло с проступившей вертикальной жилкой, на ямочку между излучинами ключиц, на круглые, покатые, как камень-голыш в полосе прибоя, плечи, на тонкую руку, которая стала дымчато-прозрачной, зеленоватой от луны, словно нефрит древних египтян, извлеченный из гробниц засыпанных пустыней некрополей. Отличник глядел на ее груди — маленькие, немного раскосые, белые теплой, живой белизной молока, с темными ягодками сосков. Отличник глядел на ее живот — чуть округлый, матово отсвечивающий, с черным глазком пупка, понизу обведенный серпом мягкого лунного отблеска. Отличник глядел, как все объемы тела Серафимы мягко и упруго стягиваются, сужаются, словно амфора к донышку. Тень от стола отрезала ноги Серафимы, правую — наискосок по бедру, а левую — под коленкой, похожей на яблоко.
— Ну что же ты? — шепотом напомнила Серафима.
Отличник спохватился и тоже начал раздеваться, не испытывая стыда или неудобства. Во всем его теле была странная, пьянящая и невесомая легкость. Серафима нагнулась и сдернула с кровати простыню.
— Ложись к стенке, — велела она. Отличник осторожно лег и вытянулся вдоль стены, как покойник.
— Положи руку мне под голову, — тихонько попросила Серафима.
Отличник, не сгибая, переместил руку на подушку каким-то неестественным, механическим движением, словно у него была не рука, а манипулятор. Серафима легла рядом, тоже на спину, прижавшись к Отличнику плечом и бедром. Отличник почувствовал на сгибе руки тяжесть ее шеи и щекотку волос. Странно, но ему показалось, что надо обязательно запомнить это ощущение на руке — щекотку и тяжесть.
И опять они долго лежали без движения и молчали. Отличник попросту боялся что-нибудь сделать, пошевелиться, чтобы не спугнуть счастье, как дикую птицу, чтобы зло ничего не заподозрило, как вражеский пулеметчик не должен заподозрить живого человека, лежащего в снегу перед его пулеметом и притворяющегося убитым. Серафима, вздрогнув, подняла руку и убрала волосы с лица. Отличник понял, что это была ее попытка сломать скорлупу неподвижности, но все равно не пошевелился и смотрел на свое
