При этом он бережно, но цепко ухватил писателя за локоть.
Станислав Гагарин осмотрелся. Обстановка в салоне казалась безмятежной, ничто не напоминало о каком-либо произошедшем или готовящемся ЧП.
— Прошу вас, — настойчиво повторил капитан Мамедов.
— Хорошо, — согласно буркнул писатель, и даже не взглянув, на спящего критика, быстро прошествовал через буфет, направляясь к последнему ряду, где ждал его необычный спутник.
«Помешались на операциях, секретности и леденящих воображение тайнах, — думал он, пробираясь по салону. — Конечно, таинственное щекочет обывательскую душу, подперчивает, поливает острым соусом пресноту обыденщины. Но избави Бог художника от соблазна идейную пустоту расцвечивать тайной…»
Сталин не спал. В руках его писатель заметил верстку «Ратных приключений», раскрытую на страницах, которые занимал «Дневник Отечества».
— Я знаю, — сказал Иосиф Виссарионович, когда Станислав Гагарин уселся рядом, — знаю, что именно пишете вы о товарище Сталине. Кое с чем я, понимаешь, согласен, но кое-где вы не совсем точны, мягко говоря. Если вы возражаете, давайте вместе с вами посмотрим этот текст.
«Дневник Отечества» начинался с общей оценки политической обстановки в стране.
— Тут вы правы, утверждая, что нам вовсе ни к чему советники со стороны. Не надо уповать на американских, понимаешь, мудрецов, которые приедут в Москву и научат нас уму-разуму. Заёмный здравый смысл не будет нам на пользу. У нас хватит способностей подковать и американскую блоху тоже. А национальные проблемы? Разве виноват товарищ Сталин в том, что происходит, понимаешь, в Литве, случилось в Узбекистане или в Баку, который всегда был самым, пожалуй, интернациональным городом в России… Это я хорошо помню, понимаешь. Почти сорок лет товарища Сталина нет среди вас. Почему же вы так плохо живете, избавившись от тирана?
Просмотрев несколько страниц, вождь споткнулся на фамилии главного редактора журнала «Огонек».
— Что это за Коротич такой? — спросил он. — Откуда взялся? Очередной местечковый оракул- прохиндей?
Станислав Гагарин неопределенно пожал плечами.
— Спросите что-нибудь полегче… Столичный он оракул, радяньский киевлянин и письменник.
— Ладно. Надо будет встретиться с ним и поговорить. У меня к товарищу Коротичу есть, понимаешь, некоторые вопросы, — со значением сказал Сталин.
— Попытайте счастья, — произнес писатель, и вождь укоризненно посмотрел на него.
— Напрасно вы думаете, что товарищ Коротич неуязвим, даже если он поклоняется, как вы тут намекаете, силам, альтернативным Господу Богу, — неторопливо, в привычной манере заговорил Иосиф Виссарионович. — Если на такого тирана всех времен и народов, каким был товарищ Сталин, нашлась управа, то согласитесь, что даже шибко независимый, понимаешь, радикал, каков есть товарищ Коротич, цепной пес перестройки, как он сам себя называет, вполне управляем, а значит и зависим. Достаточно установить характер зависимости товарища Коротича, и тогда товарищ Коротич окажется совершенно беззащитным. Вы понимаете меня, товарищ Станислав Гагарин?
— Я-то понимаю, а вот миллионы читателей «Огонька»…
— Они тоже поймут: русский народ — талантливый, понимаешь, народ, и вовсе не ленивого ума, как считал Владимир Ильич. Сейчас, правда, Ленин так уже не считает, и когда защищает меня на домашних, любительских процессах, то обязательно ставит мне в заслугу опору на русский патриотизм в годы войны. Вот так, понимаешь…
И вы тоже правильно пишете здесь… О том, что обрушившаяся на советское общество безнравственность вовсе не связана с личностью товарища Сталина, хотя вам, современникам, именно это постоянно пытаются внушить. Читайте, читайте дальше!
И писатель стал в который раз осмыслять им же самим написанные слова.
«Так поступают разбойники, когда их шайка попадает в безвыходное положение. Они сразу выдают вожака и валят свершенные всеми злодеяния на него одного, полагая, что их общая вина от этого уменьшится. Этим методом воспользовались гитлеровские головорезы, жалостливо причитая в Нюрнберге: они-де всего лишь выполняли приказ фюрера. Так и в наши дни антисталинисты замалчивают непреложный факт: массовые репрессии начались вовсе не при Сталине, а гораздо раньше, когда вождь был далеко не первым лицом в государственном и партийном руководстве».
— И Зиновьев, и Рыков, и Бухарин, я не говорю уже о Троцком, не раз упрекали меня в мягкотелости, понимаешь, и либерализме, — проговорил Сталин.
«Вместе с тем, необходимо вернуться к личности Отца народов, хотя не счесть числа публикаций по этому поводу. Вернуться не для сенсационных разоблачений, а для того, чтобы показать Сталина и творцом системы, и последовательным учеником тех катехизисов, которые легли духовным фундаментом в самосознание не только Сталина, но и тех, кто был до него, рядом с ним и после него.
Догматизм и вера в собственную непогрешимость присущи диктатуре. Сама диктатура антидиалектична, а следовательно,
— Эта мысль, мне глубоко симпатична, — сказал вождь. — Но дальше, дальше!
«Вот, скажем, глобальная, еще толком не рассмотренная историками тема «Сталин на войне». Если мы попытаемся раскрыть ее с нравственной точки зрения, то неизбежно столкнемся с положением, суть которого в том, что ни в одной из проигранных Гитлеру операций вины собственной Верховный никогда не ощущал. Он просто не задумывался над тем, что сам может являться причиной поражения Красной Армии.
Угрызений же совести Сталин и прежде не знал…»
— Тут вы, понимаешь, переборщили, молодой человек, — взволнованно произнес Сталин. — Такого просто не бывает! Ведь вы о человеке пишете, а не о монстре каком… Все, все у меня было! И угрызения совести, и бессонные ночи, сомнения, раскаяния, и мальчики, понимаешь, кровавые в глазах тоже…
— Вычеркнуть строчку? — спросил Станислав Гагарин и занес авторучку над тринадцатой страницей будущей книги. — Никто не заметит и не узнает…
— Ну уж нет! — воспротивился Сталин. — Пусть останется так, как вы написали, а читатель сам разберется и решит: могли быть у товарища Сталина угрызения, понимаешь, совести или нет.
«С детства воспитанный в традициях христианской морали, учась в духовной семинарии Тифлиса, молодой Джугашвили приобщился к марксистской теории. Не обольщавшийся по поводу собственного места, которое готовит ему судьба, Иосиф увидел в марксизме ниспосланную свыше возможность утвердиться в этом только нарождающемся в России, а тем более в Грузии, движении.
Но учение Маркса закомлексованный горец воспринял до крайности извращенно. Этому способствовала ранняя приверженность Иосифа к религии, и в историческом смысле ничего парадоксального в этом нет, скорее наоборот.
Уверовав однажды в сына плотника из Назарета, сын сапожника из Гори так же страстно воспринял учение Маркса, оставшись, к сожалению, по широте мышления, по уровню интеллекта на отметке местечковой, а по качеству — метафизичной.
Иосиф Джугашвили, он же Коба, он же для близких друзей Сосо, он же для всего человечества Великий Сталин, из духовного многообразия научного коммунизма выбрал только тезис о классовой борьбе, которую превратил в зловещий фетиш для самого себя и соратников поневоле.
Вождю всех времен и народов не дано было понять, какое обоюдоострое оружие вложила ему в руки революция. Теория классовой борьбы в практическом применении претерпевает поразительные метаморфозы и, оставаясь лакмусовой бумажкой, по которой проверяется подлинная революционность профессионального политика, из орудия борьбы с эксплуататорами может в условиях уже победившей диктатуры трудящихся классов превратиться в средство насилия над теми, кто эту революцию завоевал собственной кровью».
— В идее классовой борьбы есть сермяжная, понимаешь, правда, — задумчиво проговорил Иосиф Виссарионович. — Вопрос в другом. Как сочетать, понимаешь, эту борьбу с логикой, здравым смыслом и диалектикой общественного развития.
«Законы развития человеческого общества неумолимы, и в основе их лежат экономические принципы, — как бы отвечая вождю, продолжая читать Станислав Гагарин. — Без учета их любой
