Вторжение

огнестрельное — нет проблем. Возьмут прямо из яйца и не спросят, в каком ты Союзе писателей — СССР или РСФСР, как спрашивали его на встречах избиратели — результат поклепов на российский пленум. На этот раз у мужика с автоматом про членство спрашивать не будут. А то и шлепнут из-за угла, так безопаснее, нежели обезоруживать подозрительного типа.

— Игрушку надо оставить, — вслух сказал писатель и оглянулся: не слышит ли его кто-нибудь. — А фули делать? Как говорили древние: Roma lccuta, causa finita! Рим высказался, дело закончено.

Надежно упрятав укороченный автомат, это был десантный вариант Калашникова, из такого Станиславу Гагарину приходилось стрелять на одной из застав Выборгского погранотряда, писатель прихватил мешок со съестными припасами, авось, пригодятся, вскинул сидор на плечо и вышел к дороге. Она была явно не основной, но именно по ней умчались те, кто похитил или увез добровольно согласившегося на это вождя.

Эта дорога вывела его на асфальтированный большак, по которому в тот момент, когда Станислав приблизился к нему, промчался рейсовый «Икарус».

«Так я в два счета куда-нибудь доберусь», — подумал путник.

Но куда ему надлежит добираться? — помыслил он. Неизвестно кто и почему умыкнул Сталина. Возможно, он и сам уехал с похитителями, и вовсе не крали они вождя, товарищ Сталин сам, так сказать, изъявил… И где сейчас находится — тайна за семью печатями. Наверно, Станиславу Гагарину надлежит сорвать печати, к этому и призвали его Зодчие Мира, только с чего же ему начинать? Во всяком случае, писатель поступает в соответствии с присущей ему манерой — действовать в любом случае. Недаром Станислав Семенович так любил повторять слова Иммануила Канта: если у тебя нет никаких сведений по поводу происходящего, сделай собственное предположение, и тогда действуй исходя из этого предположения.

«А как поступил бы на моем месте Иосиф Виссарионович?» — задался вопросом писатель.

Ему показалось, что слышит слабый, почти заглушенный расстоянием голос вождя, но слов не разобрал и решил, будто на сей раз просто помстилось.

Рассветный «Икарус» промчался по только ему ведомому маршруту, большая асфальтовая дорога снова опустела, и Станислав Гагарин бодро зашагал по ней в Неизвестное, которое, писатель не сомневался в этом, сулило ему новые, далеко не безопасные приключения. Сейчас он вспомнил разговор с вождем, когда они пообедали в Дубовом зале Писдома, теперь известного как зал имени Рейгана, поскольку в нем президент Соединенных Штатов кормил бесплатно, так сказать, благотворительным обедом от американских щедрот симпатичных ему лично деятелей советской культуры.

Тогда они, писатель и вождь, хорошо в знаменитом зале перекусили и отправились на Пушкинскую площадь, где Иосиф Виссарионович захотел посмотреть очередь его бывших сограждан, пожелавших вкусить заокеанский бутерброд от Макдональдса.

— Попытаюсь понять, что движет этими людьми, — пояснил намерение Сталин. — Откуда подобная нравственная деградация, неожиданное для меня исчезновение национальной, понимаешь, гордости великороссов? На Звезде Барнарда, вернее, в Том Мире, мне просто не поверят…

Шли пешком, по Малой Никитской, потом по Большой Бронной, заговорили о творчестве Солженицына.

— Большой мастер, — отметил вождь, — но вряд ли истинный сын России. Солженицын всегда ратовал за расчленение Державы, потому его и пригрели, понимаешь, на Западе. И еще. Его собственная отсидка в ГУЛАГе мешает писателю быть до конца последовательным и объективным. Вы читали роман «В круге первом»?

— Еще до эпохи перестройки, — ответил Станислав Гагарин. — А вот собственный «Новый мир» пока не получил. Бумаги, говорят, не хватает… Первого номера еще не было, а уже апрель. Как во времена Твардовского запаздывают номера, но уже по другой якобы причине.

— Зато бумаги хватает для «Похождений космической проститутки» и «Сексуальных анекдотов», — проворчал Иосиф Виссарионович. — Но это еще полбеды. Кощунственно, что российские бумажники продают продукцию кооперативам по договорной цене, а те везут ее на Кавказ, в Молдавию и Прибалтику, чтобы сепаратисты, которых вы так беспардонно, понимаешь, распустили, печатали на ней пасквили на Россию и русский народ, гнусные сочинения, вроде клеветы Тийта Маде и ему подобных. Как вам это нравится, товарищ русский писатель?

— Мне это вовсе не нравится, — угрюмо отозвался Станислав Гагарин. — Но что делать?

— Бороться! — воскликнул вождь. — Поезжайте к бумажникам, в конце концов, они, как правило, русские люди. Скажите им, как используют националисты их труд… Создавайте российский бумажный фонд или банк! Под знаменем того же Союза писателей России… А Юрий Прокушев с Бондаревым, Валерий Поволяев и Эрнст Сафонов вам, объединению «Отечество», помогут. Это ведь ваша, русская бумага! Ну да ладно, с бумагой, я думаю, наведете, понимаешь, порядок. И помощь товарища Сталина не понадобится. Вы лучше послушайте, что пишет господин Солженицын, рассказывая о моем якобы разговоре с Абакумовым, министром гэбэ. Попробую прочитать вам по памяти.

И товарищ Сталин в привычной неторопливой манере принялся цитировать, помогая себе расставлять смысловые акценты жестами правой руки и указательным пальцем:

«…Сопя трубкой и глядя на этого краснощекого упитанного молодца с разгоревшимися ушами, Сталин думал о том, о чем всегда думал при виде этих ретивых, на все готовых, заискивающих подчиненных. Даже это не мысль была, а движение чувства: насколько этому человеку можно сегодня доверять? И второе движение: не наступил ли уже момент, когда этим человеком надо пожертвовать?

Сталин прекрасно знал, что Абакумов в сорок пятом году обогатился…»

— Эшелонами вывозил, понимаешь, награбленное особистами в Германии, — пояснил Сталин. — Загружали вагоны, пломбировали как секретный груз «Смерш» и гнали личные трофеи в Советский Союз. Мародеры, а не чекисты!

— А вы его в министры, — не удержался писатель.

— А где мне было взять честных? — спросил Сталин. — На все случаи жизни их не напасешься. А дело Абакумов знал, хотя бы… Вот и Солженицын, понимаешь, пишет, что Сталин «не спешил его карать». С этим я всегда бы успел. Слушайте дальше:

«Сталину нравилось, что Абакумов — такой. Такими лучше управлять. Больше всего в жизни Сталин остерегался так называемых «идейных», вроде Бухарина. Эти — самые ловкие притворщики, их трудно раскусить.

Но даже и понятному Абакумову нельзя было доверять, как никому вообще на земле.

Он не доверял матери. И Богу. И революционерам. И мужикам, что будут сеять хлеб и собирать урожай, если их не заставлять. И рабочим, что будут работать, если им не установить норму. И тем более не доверял инженерам. Не доверял солдатам и генералам, что будут воевать без штрафных рот и заградотрядов. Не доверял приближенным. Не доверял сынам и любовницам. И собственным детям не доверял…

И прав оказывался всегда!»

Сталин с лукавой усмешкой воззрился на писателя.

— Как вам нравится такой вывод!? Хочу теперь вас молодой человек, спросить: разве в последние месяцы вас не предавали те, кого вы считали близкими и преданными друзьями?

— Еще как предавали, — помрачнев, буркнул Станислав Гагарин.

— Вот именно, — поднял указательный палец вождь. — Еще как предавали… Мне известна ваша история в деталях. За год существования созданное по вашей инициативе «Отечество» испытало четыре, понимаешь, цикла предательства, трижды формируете коллектив, воссоздаете организацию с нуля… И мне по душе такое упорство и желание утвердить Большую, понимаешь, Идею, сделать ее материальной силой. Беды же ваши от того, что по-прежнему доверяете людям. А вот я в земной жизни не доверял никому. И, как пишет мистер Солженицын, всегда оказывался прав.

Тогда Станиславу Гагарину был весьма неприятен этот разговор. Действительно, думал, идя рядом с вождем привычным маршрутом к Пушкинской площади, предательства я хлебнул, что называется, по самое горло, выше головы, едва не утонул в дерьме, его на меня вывалили именно те, кому доверял безмерно.