на берег. В последние годы он испробовал нечто совсем иное, а в результате — ничего. Совсем ничего. Если бы только Андраши согласился! Но и тут он потерпел неудачу.
Он растянулся на тахте и попробовал вообразить катастрофу. В комнату врываются жандармы. Агенты гестапо — в перчатках, безликие. Он прыгнет им навстречу и обменяется с ними мужественными выстрелами. Он умрет… А, какая слащавая чепуха! Ничего он этого не сделает. Его глаза закрылись. Тихое течение куда-то уносило его. Он был здесь и не здесь. Перед ним замаячила гигантская женская фигура со свинцово-серой грудью. Она манила его к себе, обнажая чудовищные бедра. Он бросился к ней сквозь громовый топот шагающих ног и понял, что бессилен сделать хотя бы шаг, что он ни к чему не пригоден. Фигура злобно закричала на него. Его грубо трясли. Он дернулся и проснулся. Спина и плечи у него онемели. Он открыл глаза и замигал, ослепленный ярким светом дня. Нет, в комнату не ворвались жандармы и агенты гестапо, его разбудил Марко.
— Вставайте, на это надо поглядеть! — кричал Марко. — Идите сюда!
Он подошел к окну и понял, почему все еще слышит топот. По улице к рыночной площади, до которой не было и пятидесяти ярдов, гулко бухая сапогами, проходили солдаты.
Он еще ни разу не видел врага по-настоящему. Он видел вражеские самолеты и бомбы, вражеские трупы и далекие силуэты, которые служили мишенью или означали опасность, — и все. Ничего человеческого. Но тут они валили валом — сотни, тысячи. Они заполняли мощенную булыжником улицу и скрывались за углом, там, где она вливалась в рыночную площадь возле вейнберговского банка. Они окликали прилипших к окнам девушек, шли не строем, а почти вразвалку, небрежно закинув винтовки за спину, разбиваясь на кучки, — солдаты, которые переставали быть солдатами, которые были сыты войной по горло, потерпели поражение и возвращаются домой. Он следил за ними с возмущением — казалось, это после неудачного футбольного матча расходятся зрители, обманувшиеся в своих ожиданиях, сердитые, что вообще на него пошли. Нет, не таким следовало увидеть врага. Его мозг царапали слова Андраши: «Надо сохранять ощущение масштаба. Мы должны оставаться над схваткой. Иначе как человечество вновь научится жить само с собой?» Две лошади тащили машину с офицерами. Потом проехал еще один автомобиль — его везла гнедая лошадь, на спине которой сидел молоденький офицер.
— Нет бензина. Но теперь никакой бензин их не спас бы, — с торжеством сказал Марко.
Он слышал и не слышал. Офицер на гнедой лошади обвел улицу взглядом, и секунду они словно смотрели прямо друг другу в лицо. Человек, с которым он встретится когда-нибудь потом (ведь, с ними обоими ничего не случится!), его ровесник, бездумно разменивающий пятый десяток в цветущее, невообразимо мирное время, и они встретятся у Рейна, два дипломата или два преуспевающих коммерсанта, и он ему скажет: «А, да! Я же вас видел в то мартовское утро — вас и остатки вашей дивизии, когда вас вышвырнули из России и гнали через Паннонию… Так выпьем же и помянем эти добрые старые дни… Какие были времена! Подумать только, ведь мы могли бы даже убить друг друга…»
Он почувствовал, что Марко сжимает его локоть.
— Вам нехорошо?
— Нет, а что…
— Да вы же стонали! Или вы не заметили? Нет, он не заметил.
— Я думал… Как мы будем жить с этими людьми потом?
В глазах Марко мелькнула его обычная усмешка.
— Потом? Это ведь совсем другое дело. Тогда-то и начнется настоящий бой.
— Я вас не понимаю. Если мы выиграем войну?
— А что, собственно, мы выиграем, дорогой капитан? Право избежать полного истребления? Шанс остаться в живых?
Голос Марко хлестал его, V него было такое ощущение, словно он заперт в душном чулане. Еще немного, и его стошнит. А Марко все говорил:
— Нам ведь нужно будет кое-что побольше, как вам кажется? Для нас потом еще долго не будет отдыха. Еще очень долго. — Он указал на солдат, скрывающихся за углом рыночной площади. — По- вашему, они поймут? Вы правда так думаете? — Скрестив на груди руки, покачиваясь на каблуках, выставив тяжелый подбородок в сторону проходящих солдат, Марко сам ответил на свой вопрос: — Нет, нам придется снова драться с ними. С ними и с им подобными. С помощью идей. Еще и еще. И конца этому я не вижу.
— Но ведь должен быть конец! Марко сказал с неожиданной сухостью:
— Да, безусловно. Я говорил только, что я — лично я, понимаете? — не представляю, как это будет.
— И вы не хотите остановиться?
— А что это означает? Вот я вам сейчас скажу. — Марко опустил руки и начал щелкать суставами пальцев, сначала на правой, потом на левой. Казалось, он собирается произнести речь. Но он сказал только: — Поражение. Остановиться — значит потерпеть полное поражение.
— Но ведь поражение — это еще не самое худшее?
— Разве? Во всяком случае, не для нас здесь теперь, да и после — тоже. Ни для кого из нас, черт побери.
Он не находил, что сказать.
Марко отвернулся от окна со злокозненной улыбкой, словно человек, с удовольствием сообщающий неприятную новость.
— Скоро десять. Через полчаса мы пойдем к этому вашему…
— Вы тоже хотите пойти?
— А что? Все устроено. И ведь мы из-за него столько недель просидели сложа руки.
Он совсем не хотел присутствовать при подобной встрече, но сумел спрятать свою досаду.
— А Том?
— С Томом будет Коста.
Они вышли на улицу, окутанную туманом тревожного возбуждения. Их сопровождал кто-то из группы Косты, но они не думали об опасности. Война еще продолжалась, но у них было такое ощущение, что она окончена. Марко напевал партизанскую песню. Их подошвы четко стучали по тротуару.
Внутреннюю дверь им открыла Марта. Ее лицо как будто побледнело и осунулось. Он поспешно сказал:
— Все в порядке. Это друг.
Она словно не поняла. Ее рот глуповато приоткрылся, бледные губы разомкнулись, и верхняя, хорошенькая, чуть-чуть оттопырилась — нечаянно, без кокетства. Она их даже не накрасила. Он взял ее за руку, и тонкие холодные пальцы показались ему совсем детскими. Марко шагнул вперед с улыбкой, которая была почти сочувственной. Он сказал Корнуэллу:
— Не знаю, как мы будем объясняться. Вы будете переводчиком. Скажите ей, что бояться не нужно.
— Он говорит…
Но она не дослушала:
— Вам лучше пойти к папе.
Андраши сидел скорчившись в кресле перед приемником. Он оглянулся на них и махнул рукой, предлагая им сесть и подождать. Из динамика несся поток венгерских фраз — отрывистых и тревожных.
Андраши выключил радио и поднялся на ноги. Руперт сказал:
— Мы пришли проститься.
Но как и Марта у двери, Андраши словно не расслышал. Его лицо было непривычно напряженным. Он выпрямился и сказал:
— Вы, конечно, знали, что это должно произойти? И вываживали меня, как рыбу на крючке? Ловко сделано, господа.
Каким-то образом Андраши по обыкновению сумел перевести ситуацию в сугубо личный план.
— Вы говорите о прорыве на Восточном фронте? Но мы даже…
— Нет! — взвизгнул Андраши. — К этому мы были готовы. Наши эмиссары уже получили все инструкции. Мы были готовы предложить немедленный мир и всемерно способствовать переброске войск через страну при условии невмешательства в наши внутренние дела. Я говорю о… — Он осекся и уставился
