путь к подножью голубых гор, где будут ждать Шарп-Карсуэлл и самолет. Он даже задохнулся от радостного облегчения, глядя, как эти четверо идут к ним, каждым своим шагом скрепляя бесценные звенья цепи: улыбающийся во весь рот Юрица, в шапке со звездой, лихо нахлобученной на крутую волну кудрей, шагающий широко, по-крестьянски, так что полы его куртки подпрыгивают и хлопают, Митя, серьезный и сдержанный, Митины казахи — храня обычное молчание.
Андраши приподнялся и сел на соломе. Руперт объяснил:
— Это наш командир… здесь, на северном берегу. И Дмитрий Малиновский с двумя своими солдатами.
— Как? Русский?
— Вот именно! — Он отвечал небрежно, согретый удивительным ощущением счастья. Ему хотелось спрыгнуть с повозки и перецеловать их всех. Он не спускал с них радостных глаз.
— Но каким образом? Ведь они же сюда еще не пришли?
Он ответил, не думая:
— Нет, конечно. Он сбежал из нацистской рабочей команды.
— Значит, русский белый эмигрант?
— Да нет же. Настоящий русский. Военнопленный. Из нацистского лагеря смерти.
Он встретил недоуменный взгляд Андраши, увидел, как позади Андраши худые щеки Тома дергаются в насмешливой улыбке, и сердито соскочил на землю.
Они переночевали в крестьянской усадьбе на теплом сеновале, сытно поужинав копченой свининой, а утром отправились дальше пешком. Юрица вел их по узеньким тропкам напрямик через бесконечные кукурузные поля, все в молодых побегах, и к вечеру они вышли еще к одной укромной усадьбе.
— Нет, я, право, не поверил бы, — заметил Андраши, — что эти люди способны все организовать.
— Погодите, вы еще не то увидите, — не удержался Корнуэлл, упиваясь восхищением в глазах Марты. — На том берегу, когда встретите боевые группы. Вот там вы узнаете, на что они действительно способны.
Андраши даже с Митей установил вполне дружеские отношения и болтал с ним «на крайне ломаном русском языке», как объяснил он Корнуэллу, добавив, что Митя — «очень приятный человек, очень-очень приятный».
— Это замечательный человек.
— Да-да, я не сомневаюсь, что вы правы. Следующий день тоже был ясным и солнечным.
Казалось, ничего уже случиться не могло. До Дуная оставалось всего пятнадцать миль. Там их будут ждать Бора и Кара, чтобы перевезти на тот берег и проводить на Плаву Гору. А дальше все будет просто, дальше им, собственно говоря, опасаться нечего.
— А далеко от Плавы Горы до того места, где мы сядем в самолет? — Марта шла бодро, ее нежные ноги как будто нисколько не уставали.
— Если идти пешком, три-четыре дня, а может быть, и больше. Все зависит от обстоятельств.
— А потом? — Ее миндалевидные глаза смотрели нашего прямо и внимательно.
— Потом все будет уже позади. Во всяком случае, для вас! — Он радостно усмехнулся.
— А вы разве с нами не полетите? Он почувствовал, что краснеет.
— Нет, конечно. Моя задача заключается в том, чтобы доставить вас туда целыми и невредимыми. Но когда все это кончится…
— Да-да! — оживленно перебила она. — Мы с вами встретимся. В Нью-Йорке, верно?
От ее смеха ему стало совсем весело.
— Пожалуй. А может быть, в Риме или в Париже. Или даже в Будапеште. Я ведь собираюсь снова побывать в Венгрии.
Но она сказала, что вот этого уж никогда не будет. Андраши сухо пояснил:
— Она собирается обворожить американского миллионера. Или стать голливудской кинозвездой.
— И то и другое, папочка. Это же неразделимо, как ты не понимаешь?
Руперта охватила смутная тревога, но он сказал только:
— А я как-то не представляю, что мог бы жить где-нибудь, кроме Европы.
— После этого — жить в Европе? — презрительно бросила она. — Нет, вы сумасшедший.
Да, конечно, она очень молода. Но беда была в том, что рядом с ней он чувствовал себя еще моложе.
Вечером после ужина он взялся за Андраши. Он заговорил о партизанах.
— Ну конечно, вы сочтете, что я их романтизирую. Андраши снисходительным жестом протянул руки ладонями вниз, точно расстилая перед ним привычный церемониальный ковер. Иностранцы не знают, что такое хорошие манеры, любила повторять его мать. У них есть только правила поведения. И у Андраши этих правил было неисчислимое множество. Но на этот раз он против обыкновения перешел прямо к теме.
— А теперь позвольте спросить вас, дорогой капитан, как вы поступите? Я имею в виду, если вам придется прибегнуть к таким же… ну, скажем, методам, которыми пользуется другая сторона? Не будет ли это тем случаем, когда, согласно вашей пословице, котел называет горшок чумазым?
— Об этом и вопроса не встает.
— Погодите, погодите! Я ученый, а наука ставит любые вопросы. Любые! Так что же вы скажете, если ваша сторона будет поступать точно так же, как… как те, которых вы называете «другая сторона»? Как вы поступите, если… извините меня, если вы, капитан Корнуэлл, сами прибегнете к этим методам? Вы, вы сами? Что станется тогда с вашим нравственным превосходством?
— Я прибегну к нацистским методам? — сказал Руперт. — Да я скорее застрелюсь.
Андраши досадливо прищелкнул языком.
— Милый юноша, никто же не стреляется. Это не довод.
Руперт почувствовал странную сухость во рту и попробовал заговорить о другом:
— Вы дадите нам знать, когда благополучно доберетесь до Лондона? Вашу телеграмму мне обязательно передадут.
Андраши, казалось, пошел вперед по своему ковру, приветственно разводя руками.
— Милый юноша, я не премину это сделать. И более того: я поговорю о вас с вашим премьер- министром. Можете быть уверены.
— Нет-нет, я…
— Ну вот, вы на меня рассердились! Вы, молодежь, всегда мыслите так возвышенно! И все-таки, — Андраши потер свой крупный нос и иронически усмехнулся, — все-таки вы убедитесь, что всегда полезно, чтобы о вас поговорили с премьер-министром. А как вы мне воспрепятствуете?
— Вы могли бы позвонить моей матери, если хотите, — ответил он сдержанно.
— О, разумеется! — Ковер прямо-таки поднялся в воздух вместе с Андраши. — Я обязательно это сделаю. — В его левой руке появилась кожаная записная книжка, а в правой золотой карандашик. — Скажите же мне ее телефон, чтобы я его записал.
Из неизмеримой дали Руперт слушал собственный голос:
— Литтл-Уизеринг три-два. Лучше я продиктую вам по буквам…
Третий слева, если выехать из Тонтона на юг в ту сторону, где по горизонту кудрявятся лесистые холмы Блэкдауна, маленький серый дом, уютно стоящий среди газонов и живых изгородей… или на местном поезде до Бембридж-Холла — ветка на Чард, тряские вагончики, грубые голоса фермеров, веселые компании мальчишек, которые каждый день ездили так в школу и из школы, и он тоже, когда дважды в полугодие покидал аристократическую закрытую школу, свое одинокое тоскливое детство, от которого ему никак не удавалось уйти. Он всегда был одиноким ребенком — единственный сын пожилых родителей. Что же, это можно понять. Ну а теперь наконец детство осталось позади.
— … и вы могли бы погостить у нее, если бы вам захотелось отдохнуть.
В эту ночь он спал крепко и сладко, без сновидений, убаюканный тихой уверенностью в том, что достигнет признания и обретет себя.
