именем. Сам же Неподкупный сидит в стороне или бродит по пустынным полям, погруженный в глубокую задумчивость; некоторые замечают, что 'белки его глаз в красных крапинках'16 следствие разлития желчи. Бесконечно жалкая зеленоликая химера, бродящая по земле в этом июле! О злосчастная химера, ведь и у тебя была жизнь и было сердце из плоти, к чему привели тебя суровые боги, как будто улыбавшиеся тебе всю дорогу? Не ты ли немного лет назад был обещающим молодым адвокатом, который скорее отказался бы от своей судебной карьеры в Аррасе, чем приговорил к смерти хотя одного человека?
Каковы могут быть его мысли? Его планы, чтобы покончить с террором? Никто этого не знает. Носятся смутные слухи относительно аграрного закона: победоносный санкюлотизм становится земельным собственником; престарелые солдаты живут в национальных богадельнях и госпиталях, в которые обращены дворцы Шамбора и Шантильи; мир куплен победами, трещины замазаны праздником Etre Supreme (Верховного Существа); итак, через моря крови к равенству, умеренности, трудовому благосостоянию, братству и добродетельной республике. Благословенный берег, виднеющийся из моря аристократической крови! Но как пристать к нему? С последним валом: с валом крови развращенного санкюлотства, изменников или полуизменников, членов Конвента, мятежных Тальенов, Бийо, которым я надоел с моим Etre Supreme; с моей апокалиптической старухой, предметом насмешек! Вот что в голове у этого жалкого Робеспьера, похожего на зеленоликий призрак среди цветущего июля! О проектах его носятся смутные слухи, но, каковы были эти проекты или идеи в действительности, этого люди никогда не узнают.
Поговаривают, что очищаются новые катакомбы для страшной одновременной бойни: Конвент будет весь, до последнего человека, перебит генералом Анрио и компанией; якобинская палата лордов станет господствующей, и Робеспьер сделается диктатором. Правда или нет, но говорят, будто уже составлен список, в который удалось заглянуть парикмахеру, когда он завивал волосы Неподкупного. Каждый спрашивает себя: 'Не там ли и я?' Как передают предание и анекдотичный слух, в один жаркий день у Барера был достопримечательный холостяцкий обед. Да, да, читатель, Барер и другие давали обеды, имели 'дачи в Клиши' с довольно роскошной обстановкой и вообще наслаждались жизнью. Во время обеда, о котором мы говорим, день был очень жаркий, все гости сняли свои камзолы и оставили их в гостиной, после чего Карно, незаметно проскользнув туда, обыскал карманы Робеспьера и нашел список сорока и свое собственное имя среди них. Безотлагательно, в тот же день он объявил за чашей вина: 'Проснитесь, друзья! Вы, глупые болотные лягушки, немые с тех пор, как пал жирондизм, даже вы должны теперь заквакать или умереть. Происходят ночные совещания, таинственные, как сама смерть, на которых объясняются знаками и словами. Не тигр ли Максимилиан крадется там, молчаливый, как всегда, с зелеными глазами, в красных пятнах, с выгнутой спиной и ощетинившейся шерстью?' Пылкий Тальен со своим порывистым темпераментом и смелой речью готов первый поднять тревогу. Назначьте день и не откладывайте, иначе будет поздно!
Но вот, еще до назначенного дня, 8-го термидора, или 24 июля 1794 года, Робеспьер сам появляется в Конвенте и всходит на трибуну! Желчное лицо его мрачнее обычного; судите, с интересом ли слушают его Тальены, Бурдоны. Это голос, предвещающий жизнь или смерть. Нескончаемо, немелодично, подобно крику совы, звучит этот пророческий голос: разлагающееся состояние республиканского духа, развращенный оппортунизм, сами комитеты спасения и безопасности заражены; отступление замечается то с той, то с другой стороны; я, Максимилиан, один остаюсь неразвращенным, готовым умереть, чтобы подать пример. Какое же может быть средство против всего этого? Гильотина, подкрепление энергии все исцеляющей гильотины; смерть изменникам всех оттенков! Так звучит пророческий голос под отражающими звуки сводами Конвента. Старая песня... Но сегодня, о небо! Разве своды перестали отражать? Нет отзвука в Конвенте! Лекуэнтр, старый торговец сукнами в Версале, в таких сомнительных обстоятельствах не видит более безопасного выхода, как подняться и 'вкрадчиво' или невкрадчиво предложить, согласно установившемуся обычаю, чтобы речь Робеспьера 'была напечатана и разослана по департаментам'. Но слышите? Что это за резкие звуки, даже диссонансы? Почтенные члены как будто несогласны; члены комитетов, обвиненные в речи, протестуют, требуют 'отсрочки печатания'. Разлад слышен все явственнее; издатель Фрерон даже вносит запрос: 'Что сталось со свободой мнений в этом Конвенте?' Принятое было постановление о напечатании и рассылке отменено. Робеспьер, позеленевший более, чем когда-либо, принужден удалиться побежденным; он понял, что это мятеж, что беда близка!
Мятеж - явление самое роковое в каких бы то ни было предприятиях, явление, не поддающееся расчету, быстрое, ужасное, с которым нельзя бороться, робея; но мятеж в Конвенте Робеспьера в особенности, это - огонь, вспыхнувший в пороховой камере корабля! Один отчаянно-смелый прыжок, и вы еще можете затоплять его, но промедлите одно мгновение, и корабль, и капитан его, команда и груз разлетятся далеко, и путешествие корабля неожиданно кончится между небом и землей. Если Робеспьер успеет в эту же ночь поднять Анрио и компанию и заставить их исполнить свой план, он и санкюлотизм еще могут существовать некоторое время; если нет, то им конец! Когда перед Оливером Кромвелем выступил из рядов агитатор-сержант и начал в качестве представителя многих тысяч возложивших на него надежды излагать жалобы на обиды, Кромвель своими свирепыми глазами тотчас увидел, как обстоит дело; он выхватил из кобуры пистолет и уничтожил агитатора, и мятеж прекратился в одно мгновение. Кромвелю было по плечу такое дело.
Что касается Робеспьера, то он пробирается вечером в свою якобинскую палату лордов, распространяется там вместо соответствующего решения о своих горестях, о своих необыкновенных добродетелях и неподкупности, о своей отвергнутой зловещей речи, потом читает ее вновь и объявляет, что он готов умереть ради предостережения. 'Ты не должен умереть!' - кричит якобинство своими тысячами голосов. 'Робеспьер, я выпью яд вместе с тобой!' - кричит художник Давид. 'Je boirai la cique avec toi' - вещь несущественная, исполнять которую нет необходимости, но которая может быть произнесена в пылу мгновения.
Итак, якобинский резонатор действует! Гром рукоплесканий покрывает отвергнутую Конвентом речь, на всех якобинских лицах глаза горят огнем ярости: восстание - священный долг; Конвент должен быть очищен! С помощью всевластного народа, предводимого Анрио и муниципалитетом, мы устроим новое 2 июня. К твоим шатрам, Израиль! Вот в каком тоне поет якобинство в полном смятении восстания. Вон Тальена и всю оппозицию! Колло д'Эрбуа, хотя член Верховного комитета спасения, еще недавно едва не расстрелянный, осыпан бранью, толчками и рад, что успевает ускользнуть живой. Когда он вошел, весь растрепанный, в зал комитета, находившийся там в числе других мрачный Сен-Жюст спросил вкрадчивым голосом: 'Что происходит у якобинцев?' ''Что происходит?' - повторяет Колло в нешуточном настроении Камбиса. - Бунт происходит, вот что! Бунт и всякие ужасы! Вам нужны наши жизни - вы не получите их!' Сен-Жюст бормочет что-то, запинаясь, при такой камбизовской речи и берет свою шляпу, чтобы удалиться. Доклад, о котором он говорил в комитете, доклад о республиканских делах вообще, который должен быть прочитан на другой день в Конвенте, он не может показать им в эту минуту: он оставил его у друга; он достанет его и пришлет, как только вернется домой. Но, придя домой, он посылает не доклад, а извещение, что он не пришлет его и что комитет услышит его завтра с трибуны.
Итак, пусть каждый, согласно известному благому совету, 'молится богу и держит свой порох сухим!' Завтра Париж увидит нечто. Проворные разведчики носятся незаметные или невидимые всю ночь из одного комитета в другой, от собрания к собранию, от Якобинского клуба в Ратушу. Может ли сон смежить веки Тальену, Фрерону, Колло? Могущественный Анрио, мэр Флерио, судья Коффингаль, прокурор Пайан, Робеспьер и все якобинцы держатся наготове.
Глава седьмая. ПАДЕНИЕ
На другое утро, 9-го термидора, 'около девяти часов', глаза Тальена блестят: он видит, что Конвент собрался. Париж полон слухов, но по крайней мере мы собрались здесь, в законном Конвенте; мы не были схвачены ни группами, ни поодиночке; не были остановлены в дверях очищающей метлой. 'Allons, храбрые депутаты Равнины, недавние болотные лягушки!' - кричит Тальен, входя и пожимая руки. С трибуны слышится звучный голос Сен-Жюста; игра началась.
Сен-Жюст действительно читает свой доклад; зеленая месть в образе Робеспьера подстерегает вблизи. Посмотрите, однако: едва успел Сен-Жюст прочесть несколько фраз, как начинаются перерывы, идущие crescendo. Вскакивает Тальен, вторично поднимается со словами: 'Граждане, вчера вечером, у якобинцев, я
