лишь потому, что мой Тибр и Евфрат
рай окружают, в который притопал
я, столько вех миновав и девах,
всех возлюбя и любовь ненавидя
лишь потому, что я, щедрый в дарах,
славу свою сквозь толпу ясновидел.
Женщины вяли, морщинились, шли
в старость, которой не знал и не ведал,
в прошлое, в коем лишь жидкие щи,
вещие сны да скончание света.
Новые женщины с кожей, как фрукт,
мясо-молочные, с центром капустным
самозабвенно по-старому врут
чтоб им во чреве до времени пусто.
* * *
Две женщины любви изъяты из мечтаний,
богинями они казались издали.
Но вот издал я крик в издательстве желаний
и ягоду прыща в объятьях раздавил.
Одна предстала мне юродивой табачной,
другая оказалась вестницей дерьма.
Эффект лица к лицу, привычный и типичный,
ударил по лицу, разрушив закрома
ума, которым я тщеславился, храбрился,
а был он, как всегда, подвержен той мечте,
что шла от Бога, а не от каприза,
которая оттащит от карниза,
под коим лев с ручищей на мяче.
* * *
Все они, лишь под хмельком кончающие,
с комплексами, глупостью и фобиями,
женские свои права качающие,
производных не своих любя, а опиума.
Все они, влюбленные в вибраторы,
а себя секретно ненавидящие,
возомнившие себя ораторами,
вякающие идейки нищие.
Сколько развелось их, недоёбанных,
истеричных, злых, с намеком подленьким.
Жаль гарем, где подавали подданных,
поддававших верно задом потненьким.
* * *
Царь природы размножался в неволе,
царь зверей же не хотел - оскорблялся.
Первый - строем проходил под конвоем,
а второй - от клетки обособлялся.
Хоть на царство их и не выбирали,
царь природы сторонился законов
вырождаясь в клетке и умирая,
но хоть с музыкой плодящихся стонов.
* * *
О порнография - прекрасная графа
в анкете для измученных мечтаний,
которых наняла на труд строфа,
без оговорок и без замечаний.
Графа лишь истиной заполнена была,
что и до гласности, до рождества Христова
всегда горела, никогда - дотла,
для всех была желанная обнова.
Но вдруг везде возникли лекаря
души, они же инженеры. Вторгшись ранью,
они мечту сажали в лагеря,
пытали ложью, холодом, моралью.
Когда же выплыл реабилитанс
и сексуальных революций крови,
мы пересели в старый тарантас
и затряслись по направленью к нови.
* * *
Мне грустно оттого, что вазелин тебе
необходим, поскольку ты шершава.
Мой скипетр у тебя в руке, у пальчиков в гурьбе,
в моей руке пизда, как царская держава.
Я чувствую себя владыкою чудес
поскольку ты была мужчиною недавно.
Но сук отрублен, и чем дальше в лес,
тем больше кровь кипит у фифы-Фавна.
* * *
Мне нужна пизда под боком,
чтоб задумчиво писать,
ходит каждая под Богом,
но не все они подстать
той мечте моей бессмертной,
о которой я скулю.
Я манкирую беседой,
и надежды не сулю,
бабе, падкой на словечки
или денежки, увы.
Пусть сочатся, словно свечки
от огня моей любви.
* * *
Звоню одной, которой не звонил
дней эдак шестьдесят.
С ней некто, кто ебёт. И я, Зоил,
эссе, как квинтэссенцию досад,
строчу. Потом звоню другой пизде
- заполнена килой.
И я кропаю стих о пустоте,
верней, о полой щели половой.
Где вы, желанные, влажнещие вмиг?
Всю прячетесь меж ног?
Не любите, что я к вам напрямик,
что стыд и остальное превозмог,
Ну, что же, с вами мне не по пути,
раз не приводит в Рим,
где похоть - это тот же аппетит,
что мы не хлебом - зрелищем творим.
* * *
Пока не обесчещёны,
не требуют почету.
Сопротивлялись женщины,
не поддаваясь счету.
Всё мало их, сочащихся
сквозь пальцы и вообще.
Любви учить учащихся
продажности - вотще.
* * *
Я помню впечатленье первое,
когда увидел эту стерву я.
Она, с тяжелым подбородком,
и с пухлой талией короткой,
белела блядскою улыбкой,
и представлялась мне голубкой,
которой в этой жизни зыбкой
без пестика печально, ступке.
И потому она готова
скакать на мне, как та Годива,
но эта телом, как корова,
и для меня сие не диво.
То бабою Ягою в ступе
или на курьих ножках в срубе,
она пыхтела самоваром,
опорожняясь самосвалом.
Всю это было много позже,
когда я годик с неё пожил.
А до того дрянного времени
ей не хватало только семени,
которым я был переполнен,
как исполин, который болен
летальной жаждой разрушенья,
летевший в бездну размноженья.
* * *
Человек, предельно юный,
без надежды на успех,
он пускал на женщин слюни,
гладя их курчавый мех.
Он стареть не собирался,
он по-прежнему желал,
чтобы в небе оперялся
облаков девятый вал.
Одержимый воздержаньем,
всяк противен был ему.
Заполнял он звучным ржаньем
недоступное уму.
Ошарашенные люди
обходили стороной.
Ну, а он, пуская слюни,
пел привет стране родной,
потому что языкастым
он был только для страны,
где читательские касты
