На Земле Павлу почти никогда не снились сны, но даже если они приходили, то это было спокойное и ровное течение немного таинственных событий. Он властвовал над тем, что было в том, что снилось ему и силой чего-то, ему самому неизвестного, неподвластного, но все равно близкого, мог победить в своих снах все то, что казалось, несло в себе угрозу. Его сны не пугали его, и в них не могло произойти ничего, что могло бы потрясти его или заставить вспомнить о том, о чем вспоминать ему совершенно не хотелось. Но старое рухнуло.
С тех пор как несколько лет назад, еще на Земле, он встретился с Эви, все в нем стало меняться настолько быстро, что сам он был больше не в силах контролировать мир нереального, мир того, что может произойти только с ним и только там, где нет, и не может быть ничего. Он видел сны. И это были странные, болезненные сны, в которых его сила, а он всегда чувствовал, где во сне заключена его сила, терпела поражение. В сновидениях ему приходилось бороться с тем, от чего он предпочитал спрятаться, победив это, укрыв свой мир мощными стальными дверями.
Эти сны, всегда разные и всегда повторяющиеся снились ему часто. Он хотел спросить Эвила об этом, но так и не решился, отнеся все это к сокровенному, ему одному принадлежащему миру. В эту ночь, оставив утомление впечатлений, он видел сон. В нем он возвращался на родную планету, в далекий большой город, где вырос и жил.
Все было, как будто наяву и он чувствовал себя собой, себя собой прежним не измененным, одним словом не таким, каким он становился сейчас.
'Привет Красное Облако. Мои каникулы продлятся еще три недели. На днях приеду к тебе', - писал сидя у своего компьютера Павел. Он закончил семестр и чувствовал себя человеком, на чуть-чуть ставшим свободным.
Красное Облако, а таково было прозвище лучшего друга нашего героя на Земле, отвечал: 'Валяй чувак, приезжай. Пока тепло выберемся на реку к горам. Время проведем отменно, а в следующем году я перееду работать в ваш чудный бардак-сарай'.
Калугину было странно, отчего, узнавая этого близкого человека, самый близкий ему на родной планете разум он чувствует, что не может знать, не может угадать, не может произнести его имя.
- Только прозвище, - пробормотал он. - Кто он? Дрожь доброго охватила Павла, он глубоко вздохнул и почувствовал, что сон его, только начавшись, приобретает душевный стиль воспоминания.
Его мчит поезд. Он смотрит в серое от пыли окно и видит бескрайний зеленый простор, простор далекий и чуждый, родной и некрасивый. Он вновь вздохнул, все больше погружаясь в бессознательное происходящее и чувствуя, что-то, что должно было остановить память, но отступило, остановившись само.
Они обнялись, едва только Павел сошел с поезда. Поселиться решили у бабушки Калугина, которая хотя и слыла отменной дурой всю свою жизнь, тем не менее, была человеком гостеприимным и внука своего любила. Но жить у пожилой Алевтины Петровны не пришлось, события бросали Индейца и Калугина в разные места небольшого города, задавая им самые необычные приключения. Но все это было позже, а первым делом друзья отправились на тихие красивые берега, где они с наслаждением купались в свежей, уже начинающей холодеть воде. Они пекли картошку и много говорили, хотя не виделись всего месяц.
- Странно, - чувствовал Павел, - я признаюсь себе в том, что хотел бы скрыть, спрятать от себя и забыть. А может? Может хранить вечно…
Шум города, доносившийся ветром издалека, постепенно затихал с приближением вечера. Вечер был теплый и нежный, последние лучи прячущегося солнца радовали глаз. Деревья еще только начавшие желтеть приобретали в их свете какой-то по-настоящему осенний цвет.
- Будь, проклята эта учеба. Она надоела мне как лед пингвинам, - говорит Калугин. - Вот уж ума не приложу, как ее перебороть?
- Ерунда. Лучше подумай, что ты будешь делать, когда эта каторга прекратится. А она не закончится, она прекратится, сам не заметишь.
Эта мысль вдруг заставила спящего Павла задуматься, если только спящий человек вообще может задуматься. Он ведь, правда, не знал что делать, зачем и почему нужно жить и ради чего он должен совершать свои поступки.
От подброшенных дров огонь вспыхивал еще ярче, бросая в сторону реки живописные маленькие искры. Они сидели и смотрели в его священные брызги.
- Все это чушь, знаешь, чем я теперь занимаюсь? У меня образование журналиста, а я сижу и делаю эту скучную рекламу. Ты знаешь, я ведь ненавижу рекламу, - продолжал Индеец.
- Друг, ты помнишь Машу, я вас знакомил. Она ушла от меня, и это оказалось больнее, чем я думал. Я зол на нее.
Павлу вдруг стало немного страшно. Он испугался того, что, как и в прошлый раз, она может прийти и все испортить. Испортить все своим появлением. Зачем, зачем он это сказал? Быть может нужно, важно было сказать? Но нет. Нет! И все же нужно. Все-таки важно, необходимо, а значит да. Да!
- Мы все делаем что-то не то, понимаешь? И ты тоже делаешь не то. И еще. Мы не такие, какими должны быть настоящие люди. Вот ты переживаешь, и я переживал бы на твоем месте. А кто она? Сам суди. Она просто смазливая девочка, которая еще в школе учится и думает о себе и о мире черти что.
- Теперь в институте…
- Да хоть в женской семинарии. Настоящего нам не хватает, мы теряем дни в ненужной учебе ненужным вещам. Мы не имеем времени даже узнать то, что знать необходимо, да нас и не учат этому. Система, и не только образования, как будто нацелена против нас. Дышит нам в висок револьверным дулом.
Это было так. Калугин чувствовал истинность каждого слова, его вес и силу. Но, даже сейчас он знал, видел закрытым оком во тьме тот свет свободы, ради которого теперь жил. Настоящее радовало его.
- Я должен, должен принести этот свет людям в мой мир. Это мой долг, ведь не ради себя я теперь так далеко, в таком благополучном и светлом завтра, - говорил один его голос.
Другой, не такой близкий, но все же родной, относя смысл каждого слова, куда-то далеко, произносил иное, но возможно совершенно то же:
- Ты прав брат Красное Облако. Я думаю, может, стоит заняться политикой, попробовать самим изменить мир. Но только не видно того пути, встав на который мы могли бы сказать: 'Это правильный путь'.
- Может и стоит, но как мы можем изменить мир, даже при помощи этой чертовой политики, если сами все еще остаемся прежними? Как быть? Нужно стать другим, не пошлым мещанином, а свободным человеком. Свободным, какими были индейцы, и вообще все первобытные люди.
- Многие уходят в религию, ища перемен там. Но я не хочу.
- Их религия? Христианство, ислам, какой-нибудь буддизм?
Нет, Павел это не для нас. Мы, выбравшие идеалы свободы, должны идти иначе. Язычество - вот то, что может подойти.
- Я православный, что, это плохо? Чем плохо быть христианином?
- Отношения с высшим, само понимание бога у феодальных религий рабское. Мы овцы, паси нас, отец небесный! Я говорю, нет. Иначе! Здравствуй, бог, вот моя рука, прими ее как равный. Я уважаю тебя, но я не раб. В моей земле нет рабов, и поэтому ты мой бог.
- Мне это нравится, но есть ведь и другое. Наше отношение к вещам, - говорил Калугин, закапывая в угли картофель, - мы фетишисты до мозга костей! Мы даже близких нам людей превращаем в вещи. В воображаемые вещи, они для нас наша собственность, как мы собственность наших богов.
- К черту таких богов, к черту такие отношения. Маша от тебя ушла? Пусть уходит! Мы лучшие, и будем еще лучше. А попробовать изменить мир стоит, мне этот хлам надоел. Вот что делать, я не знаю? Может, как Датов, записаться в партию? Выбрать себе поближе к идеалам и действовать. Преодолевать неприемлемые противоречия!
- Он сам не в большом восторге. Говорит, молодежи нет, и много скучного народа, с которым великого дела не сделаешь. Карьеризм, культ денег и власти, вот что там сегодня царит. И это у всех, в каждой из них. Есть ли нам место в среде таких стремлений?
- А выбор? Что от нас сейчас что-то зависит?
- Значит, все равно стоит, - неуверенно согласился Павел.
- Но выбирать нужно свободу. Не свободу торговли, а подлинную, настоящую свободу. Помнишь, как
