И ожило вокруг былое. И призраками стала мгла. И, тотчас ночи ткань распутав, Вновь прям и светел Невский был.[486] Призраками наполняется город. Пугливо выходит Гоголь, «всю шею в шарф укутав». Ему чудятся пророческие голоса, и он мечтает о близком счастье России, и «о второй заветной части своей поэмы думал он». Ему навстречу стремился Пушкин, беспечный, мудрый и счастливый.
А там у Невы встретились три императора. Первому из них «предел державы благодатной» «опять казался мал». А там наверху, словно благословляя, город:
Дрожало небо, как живое, В янтарно-пурпурном цвету. Однако этот туманно-мечтательный тон уже нехарактерен для наступившего периода. Здесь интересно только возвеличение города и стремление к расширению пределов подвластной державы. Петербург отныне требует отстоявшегося, ясного, слегка даже холодного созерцания. Вновь город Петра, как и сам император, горд и ясен, и «славы полон лик его».[487]
Один из вождей главенствующей школы, Валерий Брюсов, среди своих многочисленных стихотворений, затрагивающих тему большого города, посвящает несколько всецело Петербургу. В одном из них поэт оттеняет величавый покой памятников большого города, среди нестройного прибоя преходящих людских толп, среди шумящих сменяющихся поколений.
В морозном тумане белеет Исакий, На глыбе оснеженной высится Петр. И люди проходят в дневном полумраке, Как будто пред ним выступая на смотр. Ты так же стоял здесь, обрызган и в пене, Над темной равниной взмутившихся волн; И тщетно грозил тебе бедный Евгений, Охвачен безумием, яростью полн. Стоял ты, когда между криков и гула, Покинутой рати ложились тела, Чья кровь на снегах продымилась, блеснула И полюс земной растопить не могла! Сменяясь, шумели вокруг поколенья, Вставали дома, как посевы твои… Твой конь попирал с беспощадностью звенья, Бессильно под ним изогнутой змеи. Но северный город — как призрак туманный, Мы, люди, — проходим, как тени во сне, Лишь ты, сквозь века, неизменный, венчанный, С рукою простертой летишь на коне. («К Медному Всаднику») На Дворцовой площади перед «Царским домом», «как знак побед, как вестник славы», вознесся Александрийский столп.
На Невском, как прибой нестройный, Растет вечерняя толпа. Но неподвижен сон спокойный Александрийского столпа. Гранит суровый, величавый, Обломок довременных скал! …………………………………………………… Несокрушима, недвижима Твоя тяжелая пята. Все течет, все изменяется, но эти творения рук человеческих не тлен, не прах. Они усыновлены вечностью. Создания стали выше своих творцов. Они находятся в общении между собой, зримом только для посвященных. Подобно вершинам Альп: Юнгфрау и Финстерааргорну взирают и они на копошащихся внизу двуногих козявок, быстро сменяющихся однодневок. «Все озирая пред собой», Александрийский столп различает «в сумрачном тумане двух древних сфинксов над Невой».
Глаза в глаза вперив, безмолвны, Исполнены святой тоски, Они как будто слышат волны Иной торжественной реки. Для них, детей тысячелетий, Лишь сон — виденья этих мест. …………………………………………………… И, видя, как багряным диском На запад солнце склонено, Они мечтают, как — давно В песках, над павшим обелиском, Горело золотом оно. («Александрийский столп») Памятники, воскрешая образы прошлого, углубляют перспективу во времени. Другая участница жизни города — река расширяет ее, унося мысли в края далекие. Н. Гумилев описывает «изменчивую Неву», когда она покрыта весенними гостями — льдинами, громоздящимися друг на друга с «шелестом змеиным»:
